Зеленые буковки, или конюх Аким против - [4]

— Ох, батюшка я в ваших философиях совсем не силен. Я больше по политике, по внешним отношениям государств разбираюсь, но выпью с удовольствием.

Через минуту в щегольской коляске Пьянокутилова приехали доктор Сдохнев и сам Федор Петрович.

— А вот вам и собеседник по вашим наукам и философиям, доктор уездный пожаловали, — встрепенулся Илионор Владимирович, — вы пока тут подискутируйте, а я с Федором Петровичем о дельце небольшом поворкую.

Он радушно принял гостей и, взяв под локоть Пьянокутилова, уединился с ним в своем кабинете.

Последним приехал Иван Аполлонович Нижекланевский. Он вальяжно вышел из коляски, опираясь на подобострастно подставленную руку хозяина сегодняшней встречи.

— Ну, вот все в сборе, — хлопнул в ладоши Илионор Владимирович.

Он позвал управляющего.

— Митрофан, ужо пора зачинать. Давай, веди аспида да задай ему хорошо. Сними с него шкуру, как ты умеешь, по-особому, с оттяжечкой.

Управляющий за несколько лет управления имением набрался опыта и набил руку на порке. Очень Митрофан гордился своим особым кнутом из бычьей кожи — таким и всю кожу со спины снять можно, как хвалился управляющий. Хлестнет Митрофан Силантьич несчастного и тянет неспешно кнут на себя, а хвостики цепляют разрубленную кожу и тащат за собой. После нескольких ударов так и снимает он кожу со спины лоскутами.

— Не соблаговолите сумлеваться, барин. Сделаю все как положено, шкуру с него спущу, с мерзавца, — ответил управляющий.

Господа уже хорошенько набрались водки и коньяку из личных запасов Илионора Владимировича. Его он выставил, чтобы отметить выгодное дельце с помещиком Пьянокутиловым по продаже захудалой деревеньки.

— А что, господа, распустили мы своих людишек. Видишь вона, как выходит, и в покои барские рыскать начинают. Забыли времена, когда наши деды и отцы их в страхе и повиновении держали, — сказал Иван Аполлонович Нижекланевский.

Все одобрительно загоготали. А поп кивнул пьяной головой, опустив ее на бороду в капусте, хлебных крошках и ошметках куриного мяса.

— Это потому что Бога бояться перестали. За-абыли, что всякая власть она от Бога. Вот и бунтуют, конституции им подавай, как в грешной Европе.

— А то правильно святой отец, — пророкотал Пьянокутилов, — к чему все эти вольности привели, мы знаем. Отбивались от Бонопарты, дьявола корсиканского, насилу Русь-матушку уберегли.

— Надо, как встарь, не просто пороть, а вот взять и срамное место, весь блуд ему за такое отсечь без всяких анатомических подготовок, — поддержал доктор Сдохнев.

— А то! Но, господа, осторожность надо проявлять в деле таком, — воскликнул Иван Аполлонович Нижекланевский, — вот рассказывал мне свояк, у них по соседству жил такой помещик Дуркин Никодим Николаевич. У него был заведен запрет на всякие амуры для дворни. А он уж строг был. Ох, строг. Жена его Наталья Алексеевна смазливых девок турку в гаремы ихние продавала на Нижегородской ярмарке. И вот Васька, тоже его конюх, кстати, повадился любовничать с одной сенной девкой. Узнал Никодим Николаевич и думает: ан нет, шельмец, поймаю тебя прямо за делом. Учинил засаду на сеновале и видит, идут голубки, все в страсти так и пылают, гляди, подожгут овин, и ну прямо в сеновал амурничать. А наш брат Дуркин сидит в засаде, выжидает, его так не возьмешь за просто. Налюбовничались они, значит, лежат в неге, бдительность потеряли и тут он — раз! Прямо с поличным и взял. И давай следствие чинить. Я, говорит, тебе, Васька, запретил амуры? Запретил. Ты товар спортил, теперь как ее турку продать? За копейки едва пойдет. Вот ты меня ослушался и теперь, брат, не серчай. Девку сначала сама барыня за волосы оттаскала, а потом догола раздели, медом намазали и к столбу привязали в жаркий день, на поедание пчелам и мухам. Всем для острастки. А девка слаба здоровьем оказалась, взяла, да и отдала Богу душу. А Васька этот под засовом сидел, все видел, выл и ревел, как дикий зверь. Задумал Никодим Николаевич засечь его до смерти, всем урок будет. А вот тут и случись такая неприятнейшая оказия: Васька ночью, как пес, прорыл землю под стеной и сбег, прихватив тело своей полюбовницы, этой самой сенной девки. Потом вернулся через несколько дней, а был здоровый черт, вытащил ночью помещика Дуркина и его жену из постели, связал, утащил и повесил, разбойник, обоих на дубу возле дороги на село Долгое. Так теперь тот дуб и называют все — дуркин дуб. А поместье их энтот негодяй Васька предал огню. Все сжег, ничего не осталось. Вот как бывает, ежели с ними в демократии играть и гуманность проявлять.

— Схватили подлеца? — тихо поинтересовался Илионор Владимирович.

— Куды там! Этого Васьки и след простыл. Говорят, похоронил свою полюбовницу в тайном месте, одев на нее драгоценности, что в барском доме ограбил и подался далеко за Урал в ушкуйнки сибирские. А там разве сыщешь. Но слыхал свояк, что Васька атаманом дерзким там стал.

— Мда-а-а, — протянул Илионор Владимирович, глядя на стоявшего перед ним Акима, из под разорванной рубахи которого виднелось могучее тело.

«Такой свернет шею как куренку, вон какие у него ручищи. Запороть его, запороть до смерти! Издохнуть должен, иначе вот так же придет ночью...» — поежился он от страха.