Зеленое окно - [23]

Петр Сергеевич посидел с нами еще немного, даже поспорил о футболе, а потом попрощался, ушел.

И вот к вечеру я почувствовал, что мне нужно увидеть дядю Васю. Нужно, и все. Хоть я и не знал зачем.

Я поднялся на четвертый этаж и позвонил.

Долго никто не открывал. «Может, убежать, пока не поздно? Но сегодня дядя Вася дома, сегодня в театре выходной, а потом жди…»

Щелкнул замок, и в двери появился дядя Вася. Рубашка на нем была не застегнута. Лицо мятое, опухшее.

— Вы к кому? — спросил он.

Я понял, что он не узнает меня. Освещение на лестничной площадке было слабое.

— К вам, — сказал я. — Можно?

Он посторонился, и я вошел в коридор. Тут он меня узнал.

— Ты что?

— Так, — проговорил я и посмотрел на стену коридора, где был подвешен за раму чей-то велосипед. «Наверное, соседский», — подумал я.

— Проходи, если «так», — сказал дядя Вася и кивнул на полуоткрытую дверь.

Комната была небольшая, да в ней еще стояли диван, стол с двумя стульями, шкаф и этажерка, набитая книгами. Поэтому в комнате было совсем тесно.

— Садись, я сейчас приду, — сказал дядя Вася и вышел из комнаты.

Куда сесть, я не знал. На столе были остатки ужина — банка с кильками, несколько вареных картофелин, пол-луковицы, почти пустая бутылка водки. Самому сесть за стол было неловко: я же не есть сюда пришел. А на диван тоже не сядешь: на нем валялось сбившееся тонкое одеяло, очевидно, дядя Вася лежал, перед тем как я заявился.

Я перенес стул к окну и сел там. Только теперь я заметил возле шкафа еще одну дверь. Она была приоткрыта, и я лишь мог рассмотреть, что на стене в той комнате висит много картин, а больше ничего не было видно.

Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды.

Вошел дядя Вася.

— Поставил чайник, — сказал он. — Ты ведь еще водку не пьешь?

— Не пью.

— И правильно. Не пей никогда.

Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой.

— Мне можно, — проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. — Насчет меня статья особая вышла.

— Почему? — нелепо спросил я. Он пожал плечами:

— Почему?… Не знаю. И верно — почему? — Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. — А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется.

Я подсел к нему.

— Бери кильки, — предложил он. — Вот хлеб, масло.

— Спасибо, я дома наелся.

— Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь?

— Я не в гости, — проговорил я.

— Не в гости? — Дядя Вася посмотрел на меня. — Тогда выкладывай, в чем дело.

Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить.

Но я так и начал:

— Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… — и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.

— Не будем про него… — сказал он, встал и ушел в коридор.

Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».

— Больше нет, — сказал он, — ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?

— Покрепче, — кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».

Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал:

— Пойду сполосну.

После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто.

Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт.

В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет.

— Моя мастерская, — сказал дядя Вася.

Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната — и тоже мастерская.

И какое-то чувство — необыкновенное и торжественное — внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня.

Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко.

Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой!

У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт.

Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт.

Только я знаю.

Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил…