Зелёная земля - [3]

Для чего, скажи на милость,

для чего, дитя,

ты хватаешься за малость

бытия-житья -

это из другого теста,

из другого дня!

Не ходи за кромку текста,

не ищи меня.

Там, дитя, ты не увидишь

золотого «там» -

там забытый хлам, да ветошь,

да забытый храм,

никакой земли и неба,

не горит звезда…

коль туда – так не ко мне бы,

не ко мне б туда!

По задворкам-то плутая,

долго ль до греха?

Скажем, эта запятая

чем тебе плоха -

плоше ли, чем день вчерашний -

выбитый из рук?

Спи, дитя, в высокой башне

за зубцами букв.

* * *

Какою музыкой плеснуло по губам!

Не всё бы сразу – по частям бы прозвучали:

отдельно – радости, отдельно бы – печали,

отдельно – скрипочки, отдельно – барабан…

Всё б в свой черёд: за тактом такт, за шагом шаг,

отдельно море, например, отдельно – горы,

отдельно то, отдельно многое другое,

чтобы друг другу не перечить, не мешать.

Сначала б арфа пошутила с ветерком,

потом бы горн вздохнул среди пространств застылых -

и всё на свете бы построилось в затылок,

и стало б в очередь, и побрело б гуськом.

Оркестр сразу б не сумел… он по частям,

он троекратно бы вступил – и дал нам в звуке

не то три радости, не то три смертных муки:

отдельно Бах – и Иоганн – и Себастьян.

* * *

А далеко ль поёт рожок?

Да далеко, мой свет.

На тот кисельный бережок

теперь дороги нет -

теперь, мой свет, хоть плачь, хоть вой,

а оставайся тут,

куда в ответ на голос твой

оттуда не придут.

А велика ль моя вина?

Да велика, поди,

раз та волшебная страна

осталась позади:

словарь – пустым твоим устам,

свирель – твоим мечтам,

они бывают только там,

да ты уже не там.

А я тогда пойду вперёд!

А ты иди вперёд…

Я покажу тебе, где брод,

а где наоборот:

нам всем не терпится прыжок

в куда-я-не-могу…

о том, дружок, и пел рожок

на дальнем берегу.

* * *

К серьёзности – каплю высокого вздора,

к печали – бессмертную детскую шалость:

и падала роза на лапу Азора,

и жизнь возвращалась, опять возвращалась,

и над переулочком – громким, булыжным,

морозное тихое небо вставало.

А Вы говорили: «Немножечко выждем,

мы прожили вечность, но это так мало!»

И точно: потом постепенно теплело,

в замёрзших руках появлялся багульник -

он был наш Вергилий, он вёл нас из плена

на волю, вперёд, в новый день, в понедельник!

И мы уже знали, что дальше всё просто:

каких-нибудь двадцать шагов – и, как прежде,

в малюсенькой лавочке у перекрёстка

опять продаются грехи и надежды.

* * *

Сидела в тиши субботы,

ткала своих строчек бязь,

за тоненький край свободы

свободной рукой держась,

пока – божества на страже

и цвета его чернил -

я жался в дверях, но даже

и в мыслях не позвонил.

Да благословенно соло

невежества, писчий раж!..

Какую ты чушь писала,

какую лелея блажь,

какие слетались осы

и пчелы на этот мёд,

бесстрашная поэтесса

в неполных осьмнадцать лет?

Вилось над тобою иго -

беспечнейшее из иг,

готовая за день книга

вымарывалась за миг.

В ней было всего немало -

поменьше б таких немал…

Ах, что бы ты понимала!

Ах, что бы я понимал…

* * *

У меня были стихи книжного мальчика

и остаются стихи книжного мальчика.

Иногда я даже читаю Мильчина -

правда, редко когда понимаю Мильчина.

У меня была любовь книжного мальчика

и остаётся любовь книжного мальчика -

цвета воздушного шарика или же мячика,

алого воздушного шарика, синего мячика.

У меня была жизнь книжного мальчика

и остаётся жизнь книжного мальчика:

она спрятана где-то на дне портфельчика,

а портфельчик заброшен на дно подвальчика.

У меня будет смерть книжного мальчика -

лёгкая смерть книжного мальчика:

вынул Боженька дудочку из чехольчика

и опять спрятал дудочку в глубь чехольчика.

Из комнат бросившись под дождь,

за хлеб не поклонившись дому -

что, птица божья, ты поёшь,

кто научил тебя такому?

Что, птица божья, ты поёшь!..

Таких стихов, таких мелодий,

летунья, не бывает в дождь

и вообще… при непогоде.

Но у тебя есть свой аршин -

на всю твою пустую участь:

такому не научит жизнь,

любовь и слава не научат -

и неприкаянная песнь

есть у тебя в кашне грошовом:

не хочет пить, не хочет есть,

а хочет быть – да вот хоть шёлком,

и, оторвавшись от земли,

скитаться, бедствовать, лучиться -

одна, без близких, без семьи,

сама себе своя отчизна.

* * *

Там такие молодые небеса,

там урок правописанья начался:

пишут перьями на небе кто почём -

стриж за ласточкой, журавлик за грачом.

И вымучивает бедный дилетант

нескончаемо диктуемый диктант

про сначала было слово, а за ним…

так и жили – ожиданием одним,

что за словом поторопится строка, -

да строка всё улетала в облака,

как пушинка, как бумажка, как листва, -

и, конечно, за строкой не шла глава,

за главой не шла поэма – тормозя

на каком-то то ли «рано», то ль «нельзя» -

и за сколько-то ужасно много лет

недописанным остался наш завет…

Ты продлись, продлись, божественный ликбез -

пусть старательные писари небес

затвердят правописанье назубок

и напишут без ошибок слово «Бог» -

а уж там мы разберёмся как-нибудь,

где смолчать, где улыбнуться, где вздохнуть -

где начало, середина и края

в нескончаемом диктанте бытия.

* * *

Приволье музыки просторной:

на заливных её лугах

трубят медлительные горны

и пропадают в облаках.

Потом вступают барабаны:

они идут издалека.

Выходит вечность полупьяной

из бездны медного рожка.

Махнув платком у поворота,

растает время за углом,

как сон, как псовая охота,