Зелёная земля - [12]

одежду одну доношу

(пальтишко и шарф с бахромой).

И снова – как некий моллюск,

своей щеголяя тщетой, -

я странным богам домолюсь -

и, может быть, вымолю что.

А если не вымолю что -

так пусть, и другим обойдусь:

не рваной моей нищетой -

нирваной, как старый индус.

Всех сразу – простить и понять,

и как-нибудь так порешить:

когда Вы умрёте – опять,

мне этого не пережить.

* * *

Собранье деревьев – седых и сутулых, -

давай не пойдём мимо них,

ночной мой приятель, слепой переулок,

гуляка, обманщик, шутник!

Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,

на голос трамвая в ночи,

на свет фонарей – долговязых и тощих…

скажи, объясни, научи.

А вот, погляди-ка, несложный рисунок -

вперёд, переулок, за ним:

за следом каких-нибудь маленьких санок,

за светом надежды двойным!

Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,

наверное, мне не родня -

и, значит, на первом крутом повороте

забудешь и бросишь меня,

и я улечу в темноту городскую

две ленты ловить, две шлеи,

а там – не распутать уже ни в какую

пути мои, путы мои.

* * *

Я вышел поздно – облаков регату

не проводив к далёким берегам

залива. Подступавшая к ногам

волна почти закончила токкату,

а свет ещё мерцал, но только дунь -

и в тот же самый миг погаснет день…

В конце залива потерялся вход

в балтийский порт – и в опустевшем взоре

на место, предназначенное морю,

ничто не стало – но, наоборот,

глазам открылась, словно в первый раз,

неполнота представленных пространств.

Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато

вставал балтийский месяц, меж камней

лежала ночь – и клочья серой ваты

росли и становились всё плотней, -

так в самый первый из эстонских дней

я опоздал на празднество заката.

* * *

Что-то Вы ещё сказали

перед тем, как всё прошло.

Всё-кончается-слезами -

вот что Вы ещё сказали.

Ах, как это хорошо!

Это истина взглянула

коротко на нас.

Это вдруг на спинку стула

бабочка легко вспорхнула

и легко снялась.

Это мудрость на минутку

нас приобняла -

обратив жар-птицу в утку,

превратив всё это в шутку,

вот и все дела.

Ни о чём вздохнула совесть,

как в бутылке джинн, -

и, заплакать приготовясь,

улыбнулась – жизнь.

* * *

Всё вертит нами ветер так и сяк,

всё путает, темнит, сбивает с толку -

мы землю оставляем и подолгу

скитаемся в безумных небесах,

а там такая пустота и ширь,

что не зацепишься, как ни надейся,

за Петропавловский плавучий шпиль

и бледную стрелу Адмиралтейства.

И рад бы, на неясный целясь блеск,

лететь, куда зовёт стрела резная,

а там и – соскользнуть по ней с небес,

да смутен путь… и я пути не знаю,

хоть манят полуптицы-полульвы

назад, хоть тем же самым небосклоном

за мною скачет с берегов Невы

зелёный всадник на коне зелёном.

* * *

Ночи воинство и таинство -

стайка бабочек ночная…

Что ж, пожалуй, расквитаемся -

с небольшого начиная:

с апельсиновой ли корочки,

со скорлупки ли ореха -

по порядку, потихонечку,

как бы так сказать… для смеха!

В смехотворном этом перечне

сплошь потери да убытки:

разочтёмся до копеечки,

до пылиночки, до нитки,

до иголочки-булавочки -

или как-нибудь иначе:

до последней в мире бабочки,

до последней в жизни ночи,

и – как мыслями и письмами

(ненамного тяжелее!) -

под конец махнёмся жизнями,

ни о чём не сожалея.

* * *

Как бы буря ни кружила,

ни сминала, ни крушила

тонких кружев бытия -

всё равно его узоры

зелены и бирюзовы

и летуча кисея.

И, любезнейшая буря,

я ещё покаламбурю,

подурачусь, попляшу

и прошу любую шалость,

если ты не возражаешь,

моему карандашу!

Мир сам по себе прекрасен,

и без нас уже не раз он

после бури выживал -

пусть летает, где захочет,

кружевная стайка строчек:

я не пастырь кружевам.

* * *

Слышишь, как всё удаляется, как по кривой

за косогор удаляется, чтобы на склоне

сбиться с дыхания?

Путь твой не то чтобы твой:

он был навязан тебе, ибо он есть погоня.

Этот вот образ – он так и останется: тот,

чуждый, туманный, подобный далёким планетам…

как всё разбросано, как расстоянье растёт

между названьем предмета и самым предметом:

вот уже только в бинокль, а вот уже лишь -

авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья

ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь

до осязаемой почвы от вечной идеи:

ты проходил уже прежде по этим местам,

ты уже гнался когда-то за этой эпохой…

Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там -

словно Ахилл, устремившийся за черепахой.

* * *

Внезапные встречи, случайные числа,

прогулки по землям чужим…

Пока ещё всякое может случиться,

я рад Вам, разумница-жизнь!

Не это – так то, а не то – так другое:

не бодрствовать ночью – так спать,

не светлая радость – так тёмное горе,

не музыка – так листопад!

Течёт ли в Париже серьёзная Сена,

а в Вене – беспутный Дунай?

Не всё ль равноценно и, значит, бесценно:

не думай, не запоминай.

Есть время ещё для двукратного залпа -

и как-нибудь можно успеть

в двух разных местах оказаться внезапно,

две разные песни запеть,

двух женщин любить и двум правдам учиться:

неправде и лжи – наугад!

А там… если что-то и может случиться,

так выбор уже небогат.

* * *

Что, мой милый старый август,

станем горевать

и искать в бумагах адрес

о пяти словах?

Помню, где-то в этой папке:

вынем и – айда!

Помню, наезжали как-то -

позабыл куда.

Там ещё сперва налево,

а потом – село,

там ещё такое лето

красное цвело,

там один такой зайчонок

прыгал по кустам,

и два ворона учёных

говорили там:

– Если вашими шагами,