Зеленая стрела удачи - [17]
У Цецилии Михайловны Кошелевой собирался цвет инженерной Москвы. Бывали чопорные электротехники с «Динамо», технические аристократы, шумные металлурги с «Гужона», механики с «Бромлея», сытые путейцы от фон Мекка. Она была очень хороша собой. На людях умна и воспитанна. Разбиралась в инженерных тонкостях, что, согласитесь, для женщины само по себе редкостный дар, и бредила электричеством. Химией и электричеством, потому что только химия и электричество сделают человека всесильным, а женщину освободят от унижений кухни, экономической зависимости, домашнего хозяйства и самой семьи. Но семьи в пошлом понимании отжившего девятнадцатого века. Детей будут сдавать в коммунальные интернаты, где воспитывать на казенный счет.
Одно время Кирюшка Мансуров был страстно в нее влюблен. Как-то в кабинете приват-доцента среди умных книг и гравюр в модных полированных рамках они разговаривали о возможностях воздухоплавания, и Кирюшка не выдержал.
Горела настольная лампа. За окном стыла ночь. Приват-доцент позевал, позевал, извинился и отправился спать.
— Это так прелестно летать в эфире, — шептала Цецилия Михайловна и крутила на пальце золотое колечко.
Кирюшка поднялся из своего кресла и вдруг в одно мгновение дама-инженер оказалась на ковре. Запомнились ее бедра, обтянутые тугим шелком. Кресло упало с грохотом. Задело за шнур. Лампа погасла. «Люблю, люблю, люблю...» — шептал Мансуров, целуя ее губы, глаза, волосы, пахнущие электричеством, воздухоплаванием и черт те знает чем еще.
Но не такова была Цецилия Михайловна Кошелева, дама-инженер, кончившая курс в Базеле. Она легко отстранила Кирюшку и встала во весь рост.
В окно сияла луна, качался тусклый сретенский фонарь. Но не долго. Цецилия Михайловна включила лампу. «Любимая...»
— Оставьте меня, — сказала она строго. — Вы любите во мне тело, — тут она дотронулась до своей божественной груди, похожей на торт, и на облако, и еще на что-то неземное. — Я знаю, что вам надо от меня, Кирилл Михайлович, но я люблю... мужа...
Во втором часу ночи вертлявая горничная, закусив губу, чтоб не засмеяться, подала Кирюшке шляпу и перчатки:
«Адью», — сказал он хрипло и положил ей в кармашек три рубля. Гусар!
С той поры хозяйка инженерного салона начала называть его «мой друг» и при этом смотрела на него печально и нежно. Ждет второго штурма, но дудки, решил Кирюшка. С нас хватит!
— Там большой изыск, — рассказывал он Мите Бондареву. Там таких людей увидишь, Митька, что ни в сказке, ни пером...
— Ну, ну. А Нагель часто там бывает?
— Не знаю. Он ведь в столице проживает. В Москве проездом. Обещал быть непременно. Решается судьба отечества. Или мы выходим на дорогу прогресса, или погрязнем в болоте. Андрей Платонович настаивает, что не будет автомобиля — не будет России. Вот такая вот альтернатива у него.
К Цецилии Михайловне они прибыли вчетвером — Мансуров, Бондарев, Макаровский и Строганов — и сразу же потерялись сряди блестящих взрослых инженеров.
В душистом сигарном дыму исчез безукоризненный пробор Макаровского, нетерпеливость Строганова исчезла, а Кирюшка превратился сразу в пай-мальчика. «Здравствуйте, господин Рябушинский... Здравствуйте, ваше превосходительство. Здрасте...» Митя растерялся.
Они оказались в большой комнате с тяжелыми шторами на окнах. В центре над столом, застланным белой скатертью, парил шелковый абажур, посредством цепочек и противовесов спускаемый и поднимаемый на заданную высоту. Абажур являл собой последнее достижение в индустрии домашнего комфорта.
Вокруг стола в вольных позах, нога на ногу, с сигарами и без сидели господа инженеры, удивляя сдержанностью жестов, белизной манишек и твердостью крахмальных манжетов.
Только что у Цецилии Михайловны выступал некий исследователь индийской магии и теософии профессор Эртель, а потом как раз собирались послушать про автомобиль, но Нагель запаздывал.
То, что поведал Эртель, взбудоражило инженеров. Да и как иначе! Профессор объяснял, что в санскритском языке буква «л» имеет двадцать два различных звуковых выражения и произносил двенадцать. Получалось, что-то вроде эль, ель, оль... это ж черт ногу сломит, язык не повернуть. Ну да ладно. Негодование достигло максимума, когда инженеры услышали, что в индийской арифметике не четыре простых действия, а шесть!
— Хорошо, хорошо, господа. Давайте посмотрим. Сложение, вычитание, умножение, деление... А еще?
— Возведение в степень, извлечение корня, но...
— Это, пардон, не простые действия.
У Эртеля требовали разъяснений. «Михаил Александрович, какие еще два? У индусов? Еще?» Но до подробных разъяснений Эртель не опустился. Он говорил о теософии, об астральных оболочках, которые мог видеть только посвященный, о каких-то летающих блюдцах, о жизни до появления на свет, которую, как ни странно, многие помнят. Тут хозяйка подкинула пару вопросов насчет оккультного столоверчения и высвобождения скрытой в атомах энергии. Спор разгорелся не на шутку, но к Эртелю, так же как к господину Кошелеву, всерьез, видимо, никто не относился, страсти начали стихать. Мите показалось, что все закончилось стихами поэта Андрея Белого, пытавшегося поэтическими средствами описать взрыв атомных сил. «Уйти от событий жизни в мир каких-то амеб, — тихо возмущался Кошелев. — Как жаль, что нет с нами Тимирязева! Он-то разложил бы их на все четыре корки!»
