Зеленая стрела удачи - [146]

Меня водили по Уралмашу, гигантскому заводу, выросшему на пустом месте в рыжей заболоченной тайге на кочках, поросших брусникой и маслятами.

Для меня не поднимали паровоза, чтоб я удивил читателей мощью техники и подсчитывал, сколько раз можно опоясать земной шар продукцией предприятия. Уралмаш — уникальное машиностроение: шагающие экскаваторы, прокатные станы, буровые установки, во время войны — тяжелые танки КВ и самоходные артиллерийские установки, которые брали насквозь и «тигра», и «фердинанда», и любой другой танк второй мировой войны.

Я не искал специально факта, который бы мог стать символом времени, выхваченным ритмом дня. Но в цехе крупных узлов, где собирают детали для шагающих экскаваторов, исполинов десятиэтажного роста, выступал перед коллективом симфонический оркестр Свердловской филармонии. И дело даже не в том, что все скрипачи, трубачи, дирижер во фраке и крупная дама с арфой поместились на расточном станке. Играли Чайковского, Пятую симфонию. И когда знакомые с детства звуки финала поплыли под сводами, закопченными электросваркой, пропахшими горелым маслом и окалиной, открылось что-то в душе, истина какая-то. Вспомнился разрушенный домик в Клину, фотографии военных лет...

Все оркестранты были во фраках, а слушатели — в спецовках, мастера — в халатах и кладовщицы из инструментальной тоже в халатах.

Я помню свое послевоенное детство и то, как выходили на сцену фрачные конферансье. С астрой на груди, с готовой шуточкой, что-нибудь вроде: «Только что шел я на наш концерт — и вот вижу...» А зал уже заранее улыбался, потому что все эти люди, прошедшие войну, голод, эвакуацию, живущие в коммунальных квартирах, видели в этом фрачном человеке какого-то выходца из другого мира, с неведомого острова, где тишь да гладь, где девушки в белых платьях из парашютного шелка танцуют вальсы Штрауса, а мужчины кушают пирожные эклер.

Оркестр играл Чайковского. Оркестр во фраках, слушатели в спецовках, но те и другие были рабочими людьми. И не было ни сюсюканья, ни улыбок заранее, авансом, все всё понимали, и я хотел написать об этом. О понимании работы. Но горели над крышами три голубые буквы «ЗИЛ», мы остановились у светофора, и я сказал, кивнув в окно:

— Завтра на завод нужно.

— На ЗИЛе работаешь? — спросил таксист.

Мне захотелось соврать и я соврал:

— В сборочном корпусе.

— Вкалывать приходится?

— Как везде.

— Ну, у вас там все по науке, — отметил таксист, и эта его скромная похвала заводу была мне приятна.

Я возвращался на свой завод. На завод, где я никогда не работал, но на мой. И эта осознанная вдруг причастность к заводу, к его судьбе удивила меня. Мне уже было не все равно, как там на ЗИЛе.

Извечное ли человеческое стремление к законченности сюжета, к логической его закольцованности, не знаю, что меня толкало, но мне захотелось пройти со Степаном Петровичем по новому корпусу, выросшему на Шестом дворе, где стояли мы вначале нашего знакомства и жаркий ветер гнал красную кирпичную пыль.

Чтоб попасть в автосборочный корпус, надо спуститься вниз в широкий туннель, облицованный белым кафелем, как подземный переход где-нибудь под шумной магистралью в столичном центре. Все такое же, только над головой вместо уличного шума гул механизмов, приводящих в движение сложное хозяйство сборочного корпуса, и во время смены никаких прохожих нет. Ни попутчиков тебе, ни встречных. В белом кафельном мерцании гулко отдаются наши шаги.

В корпус можно войти и по верху, войти, так сказать, с улицы, но мы выбрали путь, каким идут сборщики на рабочие места, уже переодевшись.

Лестница из туннеля круто выводит вверх. Сначала на уровне взгляда возникают тонкие стойки перил, ноги сборщиков у конвейера — сандалии со стоптанными задниками, закапанные маслом кеды, эластичные носки...

Еще шаг наверх, и возникает сразу весь корпус, огромное пространство, залитое дневным светом и наполненное всегда волнующими запахами нового. Новой эмали, новой неезженной резины, новой электроизоляции... За несколько мгновений до нас прошел кто-то свежевыбритый, и пахнет одеколоном и бодростью.

Высоко над головой, вдоль конвейера, плывут, покачиваясь и бликуя, автомобильные кабины — голубые, зеленые, песочные; по направляющим скатываются вниз, упруго ударяя в пол, как мячики, автомобильные баллоны, тонко и надсадно взвизгивают электрические гайковерты. Закручивать гайки вручную нет никакой возможности. Это все равно, что корову вручную доить. Дорого будет.

Здесь производят сборку автомобилей ЗИЛ-130, ЗИЛ-131, ЗИЛ-133 в условиях двухсменной работы.

Тянутся вдоль корпуса на полкилометра два стоечных конвейера, один конвейер для сборки двухосных моделей, второй — трехосных.

Мы шли вдоль конвейера, и на наших глазах из частей и агрегатов собирались автомобили, приближаясь к той черте, к тому завершающему участку, где царствуют шоферы-отгонщики, люди живописные, разбойничье в них что-то и хоккейное, диапазон от Стеньки Разина до Валерия Харламова и Фила Эспозито. В джинсах, в тельниках, с косыночками на шее молодые, разухабистые. Походочка, разворот плеч — все как в кино! Взглянуть надо, как картинно вскакивают на подножку, перекинув сигарету в угол рта. Хлопает дверца. Выстрел. И новенький, стерильный еще грузовик издает первое рычанье. Пошел!