Зеленая стрела удачи - [138]
— Не надо, — засомневался Алабин. — С какой стати. У них свое, у нас свое...
— Допотопный подход.
Директора и наркома подковой окружили заводские начальники и подковой же двинулись все в механический. Кузяев с Алабиным поспешили следом, имея отставание, потому что Алабин упирался.
— Да ни к чему мне... Смотрят на нас, идем отсюда...
— Выгоню за несознательность, — пригрозил Петр Платонович, стараясь походкой и ритмом шага быть похожим на наркома.
Первым осматривали механический отдел. Он уже начинал жить. Новенькие «ньютоны» вертели блоки цилиндров, трещали автоматы цеха «нормаль», мерно и солидно вращались головки «Глиссонов», вырезая сложные профили шестерен для коробок передач.
— Здесь полторы тысячи станков, — сказал директор. — Все оборудование новое. По последнему слову техники, товарищ Серго.
Алабин прищурился, всматриваясь в лицо директора. Откуда он взялся, революцией поставленный в начальники? Николай Ильич впервые видел Лихачева так близко. Что ему с тех станков, не свое же. Или снимут, или переведут с повышением, но не век же ему здесь. Рябушинские хозяевами были, Георгий Николаевич, дядя незабвенный, для себя старался, пулемет держал. А этот за ради чего пуп рвет? Власти захотел, чтоб потом всю жизнь вспоминать, как заводом командовал? Сладкое мгновение? Власти, власти! — решил Николай Ильич. Лучше, выходит, голым генералом быть, чем сытым солдатом. Вот она суть человеческая. И даже зубами скрипнул. Начальнички...
Директор рассказывал, какие на заводе трудности, как выполняется график. Алабин и прислушивался, и не прислушивался к его словам, его интересовало другое. Он видел, что директор любуется заводом, говорит о заводе так, будто все это, куда не кинь взгляд, только ему и принадлежит. Шел, как Сергей Павлович! «Как Степан Павлович! Переодеть, так со спины — Рябушинский, правда, те гимнастерок не носили. Но ведь те владели! Те хозяевами были! Другой оборот. А этот кто? Неужто не понимает, — мучился Николай Ильич, — что одно дело капитал, другое — иллюзия. Ладно, у Петруши всегда заблуждение в мозгах было от папаши-праведника наследство, считает, что со всяким можно договориться, человек он не тварь животная, человеку разум дан, и если что, сели рядком, потолковали и так вот до сути добрались! Неужто и у этого подобный взгляд и завихрение в мозгах, и выходит, в самом деле народились люди на Руси, плеяда такая, когорта, или как их там величать, для которых что свое, что чужое — все общее. Все для всех. Так ли? Нет, нет... Власти хотят. Утвердить себя. Эвон, чего я достиг, а там хоть трава не расти... Хоть лопни все».
Но вошли в штампомеханический, остановились у копировальных станков.
— За каждый пришлось заплатить по 25 тысяч долларов. И это еще по дешевке, — сказал Лихачев. — Торговались как на Сухаревке. Если б не кризис, не продали бы ни в жизнь, товарищ Серго.
— Красивые машины, — сказал нарком.
«Красивые», — согласился Алабин, обернулся к Кузяеву.
— Петр Платонович, а и в самом деле по 25 тысяч отдали? В долларах?
— Точно. Дошлый директор, его не проведешь.
А потом был термический цех и кузница. В голове у Алабина вертелось все, как на том «глиссоне»: «Это ж какую махину развернули! Это же сколько нагнали техники, сколько металла кругом».
— Оборудование у вас прекрасное, — говорил нарком. — Теперь только работать. Чего еще не хватает? А?
— Нам бы, товарищ Серго, Бондарева на завод заполучить.
— Бондарева? У Бондарева сейчас другие дела. И не менее, а может даже, более важные, чем у тебя. Он сельскохозяйственные машины строит.
— Ему автомобили строить надо. Большой спец. Очень нам нужен. Перевод бы в Москву организовать. Как он здесь нужен.
— Согласится ли?
— Уломаем.
— Уламывай. Я возражать... не стану, да.
— Спасибо, товарищ Серго! За Бондарева всем заводом благодарим.
Из кузницы дорога вела в холоднопрессовый цех, где двумя рядами вдоль центрального прохода стояли выкрашенные шаровой краской ковочные машины, а там печи, прессы, и за все, все золотом плачено. А потом был рамный цех и рессорный, сплошь конвейерный, и Николай Ильич услышал, как нарком спросил директора:
— Срок выдержите? Все у тебя красиво, Иван, а грузовиков-то еще нет? — Достал пачку папирос, протянул всем. — Угощайтесь, товарищи. — Сам закурил. Выпустил струйку дыма голубую на просвет. — А ясновидцы за рубежом считают, что не получится у большевиков завода.
— Пускай себе, — сказал директор.
И вдруг, с чего бы это, Николай Ильич заволновался, почувствовал нытье в груди — а если и в самый раз не выйдет у них автомобиля? Не оживет завод, не примет единое движение? По уму-то так бы и надо, решил Алабин, но стало обидно: сколько ж труда вложено! Леший с ними, с большевиками, чем хуже, тем лучше, но только пусть завод они отладят, а споткнутся на чем другом.
С завода вышли молча. Ноги гудели от усталости, и было в голове смятение. У трамвайной остановки попрощался с Кузяевым.
— Бывай здоров.
— До завтрева, — сказал Петр Платонович, и всю дорогу до Сокольников, трясясь в трамвае на задней забитой площадке, Николай Ильич терзался, не понимая, что же происходит на белом свете, какие ценности в ходу и что почем. Шиллера вспомнил, немецкого писателя, Глаша рассказывала: «Любовь и голод правят миром». Какой голод? К чему любовь?
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».