Зеленая ночь - [70]

— Чего ему тебя бояться? — не оборачиваясь, сказал Нурджаббар. — Кто ты есть, чтобы страх нагонять? Ангел смерти?

На это Пити-Намаз не ответил.

— Ненавидишь ты меня, — со вздохом сказал он, не переставая водить по лбу скомканным мокрым платком. — Не знаю только — за что? Что я тебе плохого сделал?

Похоже, Нурджаббар ждал этого случая.

— Ты мне — плохого?! — выкрикнул он, обернувшись. — Что ты мне можешь сделать? Что? — Он так рассвирепел, что на тощей шее надулись синие жилы. — Ничего ты мне сделать не можешь! В шашлычной своей обобрать за кусочек мяса? Так я туда ни ногой!

— Слушай, ты! — Кажется, Намаз разозлился. — Я к людям в карман не лезу! Силой деньги не отнимаю. И за шиворот в шашлычную не тащу. Пришел — накормлю, доволен будешь. А не нравится, отправляйся ко всем чертям! — Намаз замолчал. Широкая грудь его ходила ходуном, никак не мог отдышаться. И вдруг он весь сник, мокрое от пота лицо стало жалким. И голос был уже другой, тихий: — Думаешь, мне даром деньги-то достаются? Это со стороны глядеть. Из кожи вон вылезешь, пока соберешь по копеечке. Шашлычная — такой труд!.. Чернорабочим и то в сто раз легче, Надо жить как-то, терпишь…

Нурджаббар не ответил. Он уже не казался разгневанным, лишь чуть заметная усмешечка скользила по его губам. Пити-Намаз заметил усмешечку. И тоже скривил губы:

— Думаешь, я не знаю, чего ты на меня злобствуешь? Денег много! Тружусь — вот и зарабатываю, а ты бездельничаешь, так у тебя, не в обиду будь тебе сказано, гроша медного за душой нет! Вот и злишься, вот и завидуешь. А писанина твоя, сам знаешь — никто за нее копейки не даст.

Намаз знал, что задел за живое, и уверен был, что Нурджаббар не спустит ему. Конечно, Намаз бросил соли на рану, но Нурджаббар ничего, промолчал. Чего с ним базарить? Сказал прохвосту что следует, и хватит. Пусть себе разоряется. Хоть сдохнет.

Из лесу послышались долгие сигналы «Москвича» — «молодцы» управились с погрузкой.

Намаз направился было к лесу, но, пройдя несколько шагов, остановился. На этот раз он пристально поглядел на Багира. Хотел, видно, что-то сказать, заколебался… Сказал все-таки.

— Зря ты со мной так, дядя Багир, — произнес он мягко и вкрадчиво. — Соседи мы, и жить надо по-соседски. Ведь если, не приведи бог, случится что, я ж первый на помощь приду… А если, типун на язык, раньше меня помрешь, мне тебя с земли поднимать. Не будет же тело твое неприбранное лежать. Пока твои подоспеют, все заботы на этом твоем соседе будут! — Он стукнул себя кулаком в грудь. — Все сделаю, не подлец какой-нибудь!

Он тяжело вздохнул и умолк. Багир ждал, что сейчас он скажет: «Пусть боком тебе выйдет мой вчерашний шашлык», но Намаз лишь горестно вздохнул и, вытирая шею, поплелся к машине.

Нурджаббар, ясное дело, слышал. Рядом стоял, не мог он не слышать Намазовы речи. Багир подождал, может, скажет что, но Нурджаббар даже не шевельнулся. Похоже, он был уже далеко, может, и не слышал Пити-Намаза? Он небось и про Багира забыл? Стоит, заложив руки за спину, прищурился, на берег, на кусты поглядывает…

Так же, как Нурджаббар, Багир заложил руки за спину и задумался, глядя на заросли тамариска. Сперва он думал, почему Нурджаббар страдает, что за боль мучает человека? Шестьдесят два года ему, а скажешь, за сто перевалило: голова вся белая, во рту три зуба торчат. Извело одиночество? Так уж пора притерпеться, с каких нор один. Притерпеться да примириться, чего попусту кровь на воду переводить? А если другая какая беда, чего ж тогда не поделится? Три года день и ночь вместе, а много ли Багир о нем знает? Куре вот бормочет что-то, а товарищу своему — нет чтоб сказать… Так и свихнуться недолго. Вот, Багир, нельзя, видно, близко к сердцу все принимать. Будешь много думать да печалиться, такой же станешь.

А Пити-Намаз-то каков! Пройдоха! И не поймешь, злиться тебе или умиляться?.. «Почему это он, Пити, тело мое с земли подымет? Слава богу, дочка имеется, теперь вот насовсем приехала жить. Такая дочь пятерых сыновей стоит. Так что иди-ка ты! Какой добросердечный нашелся! На дом метишь, сосед, вот тебе весь мой сказ! Смерти моей дожидаешься. Жди, жди, может, еще пораньше сдохнешь, ублюдок! Сорока тебе нет, а десяток шагов прошел, весь в мыле. Сердце-то жиром обросло, а жирное сердце ненадежное. Оно, конечно, и на нормальное особо рассчитывать не приходится! Не в наших руках веревочка, не потянешь…»

Багир не знал, сколько он так простоял у Куры. Широкая и бесконечная, у берегов темно-красная от цветущих тамарисков, река тихо катила волну за волной, вобрав, поглотив все звуки. И все же Кура была не та, что прежде, она сузилась, сжалась. По желтоватым откосам берегов, размытым на куски, испещренным промоинами и складками, было видно, что раньше река протекала по этим местам, что это она холодным быстрым языком излизала, изранила берега.

Багир почувствовал, что припекло шею и спину. Покачал головой — сколько времени проторчал тут даром.

— Как там Идрисова нетель? — вслух подумал он. — Не пропустить бы.

Багир поспешно зашагал к лесу, а Нурджаббар, словно измеряя тропку, неспешным, но крупным шагом пошел за ним…