Зеленая ночь - [66]

Он пристроил хурджун у двери и уже обернулся к Назлы, чтоб спросить, уже рот открыл, но тут вдруг заметил седую прядь в каштановых волосах дочери, и язык у него присох к горлу. Широкая, в палец, седая полоса шла ото лба через всю голову. «Да как же это? Ей всего двадцать пять… Что ж с ней через десять-то лет будет?» Багир откашлялся, чтобы охрипший вдруг голос не выдал его волнения.

— Там пендир и лепешки, — сказал он.

Назлы присела на корточки напротив отца, проворно развязала хурджун.

— Пендир сам делал? — спросила она, доставая миску с домашним сыром.

— Сам, — сказал Багир и снова откашлялся.

Назлы извлекла из хурджуна пяток мягких тонких лавашей.

— Ой, если б ты знал, как я их люблю!.. Как давно лаваша не ела!..

— Сам пек… На сажде, — сказал Багир, косясь на седую прядь.

Назлы достала из хурджуна литровую банку с медом.

— Это мед. Из моего улья… Прошлый месяц посылал вам такой.

— Да весь дочке скормили.

— Ну хоть на пользу пошло? — Багир бросил взгляд на закрытую дверь.

— Не поймешь, — продолжая копаться в хурджуне, Назлы покачала головой. — Растет очень. Кормишь весь день, и все равно одни кости.

Багиру нестерпимо захотелось увидеть внучку.

— Помидоры, огурцы выложи в какую-нибудь посудину. — Он на цыпочках пошел к двери, ведущей в комнату. — Тоже сам вырастил, — добавил он и тут же подумал: а важно ли это для Назлы?

Назлы опустила занавеску, в комнате стоял полумрак, но и в полумраке заметно было, что и тут чистота и порядок. От недавно вымытого пола шел запах сырых досок. Стены, крашенные масляной краской, блестели: ни пыли, ни паутины. И на потолке не было паутины. Комната перестала быть нежилой, ничейной, и Багир поразился, что эта полузабытая им комната могла так преобразиться. Но самое странное было то — и это еще больше поразило Багира, — что начисто исчез запах шашлыка, что ударял в нос всякий раз, стоило только отворить дверь.

Девочка спала на спине, сложив на груди маленькие руки. Личико у нее было такое же бледное, как у матери. Шейка тонкая-тонкая, не толще Багирова запястья. Ему даже показалось, что, качни внучка посильней головой, шейка ее переломится. Багир наклонился, коснулся губами потного лобика и на цыпочках прокрался из комнаты…

Багир ушел на край двора под шелковицу. Делать тут было нечего, но он уже понял, что наедине с дочерью его охватывает безотчетная тревога. Седина в каштановых волосах, тонкая, как плодоножка вишни, шейка внучки — все это рождало в Багире страх перед ожидавшей его — он не сомневался — горькой новостью. Покончить с этой странной тревогой можно было лишь одним способом — спросить у Назлы, почему приехала. Но как раз этого он сделать не сможет — Багир знал себя. Как можно спросить, зачем приехала, если дочь вернулась к тебе, в отчий дом? Это же ее дом. В один прекрасный день ты умрешь, и все, что что тут есть, будет принадлежать Назлы. Приехала и приехала, домой приехала. Добро пожаловать, доченька! Но эта седая прядь… И грусть, затаившаяся в глазах… Будто не приехали они из большого города, а вернулись из больницы, где долгие годы пролежали в постели. Но может быть, шумная, веселая Назлы стала степенной и немногословной просто потому, что повзрослела: года идут, уходит и детская непоседливость. Изменился характер, не девчонка уже, а мать. А мать так и поседеть может, и волосы начнут выпадать, и спина сутулиться. К тому идет. И выбрось из головы недобрые мысли, Багир. Приехала к тебе дочка, приехала повидаться, побыть в родном доме, насладиться его теплом.

Мысль эта успокоила Багира; опершись спиной о ствол шелковицы, он уже спокойно раздумывал о том, что нет у него никого дороже Назлы, и если суждено камню упасть ей на ногу, пусть лучше падет тот камень ему на голову. Назлы — единственное, что останется после него на этом свете. Он мечтал иметь много детей, а вот — одна, Назлы.

Покойная Галям родила ему двух дочек. Первая умерла пяти лет от роду. Багир хоронил дочку, и казалось ему, что никогда не выплакать ему горя, что согнется его спина, не выдержав тяжести свалившейся на него беды. Девочку звали Назлы, как покойную мать Багира, он настоял, чтоб дали ей это имя. По ночам, плача, Галям твердила одно: «Если б ты не дал ребенку имя матери, была бы жива наша дочка. Не хочет твоя покойная мать никому отдавать свое имя».

Но время берет свое. Высохли слезы на глазах Багира, и спина не согнулась, остался таким, каким был, — сильным, здоровым, работящим. Родилась вторая дочка, и снова Багир нарек ее Назлы. Галям жила в вечной тревоге: «И эта помрет! Нельзя было давать ей имя твоей матери!» Но дочка не умерла, а умерла Галям, когда маленькой едва сравнялось три года. Ничем она не болела, ни на что не жаловалась, легла с вечера веселая, а утром не добудились ее…

Жеребец ударил передним копытом о землю, будто для того, чтоб оторвать Багира от размышлений. Он приподнялся, взглянул туда, где привязан был конь. Жеребец, дремотно глядя на него, снова ударил копытом. Есть хочет, а во дворе ни травинки. Двор и садик Багир содержал в порядке, и в нечастые свои наезды старательно выдирал сорняки, мел двор, окапывал деревья. Делал он это не только потому, что не умел сидеть без дела, но и для того, чтоб не гляделся его дом брошенным и запущенным, как оставленное гнездо. Все деревья у него плодоносные — яблони, груша, слива, айва, абрикос… Вдоль забора рядком стоят невысокие гранатовые деревца; осенью, если не подпереть жердями, отяжелевшие ветки клонятся до самой земли. Да и как не клониться — каждый плод с детскую голову. Только вот пропадает много… Сколько он может съесть? Часть осыпается, гниет, часть засыхает… И в Баку отправляет дочери, и Идрисову в дом посылает, и соседям раздает. Да будь этот сад не его, а Пити-Намаза, тот и неспелое за зрелое выдал бы и сбыл на базаре. Да чего на базаре — прямо у себя в шашлычной. Потому и зарится он на Багиров участок.