Зелёная кобыла - [23]

Она повернула голову, как бы призывая всех Меслонов в свидетели. По сидящему вокруг длинного стола семейству прошло торжественное, медленное движение, и послышался шепот:

— Правда, правда, такой был сильный. И такой сноровистый — нужно было видеть. Работал, как никто.

В улыбке старухи отразились и гордость и отчаяние одновременно.

— А теперь уж целую неделю ничегошеньки не ест, вот до чего дошло. Завтра, мой бедный Оноре, будет уже восемь дней. Такой сильный человек, а?

Одуэн произнес обнадеживающие слова, которые придали ему самому немного бодрости. Тут через приоткрытую дверь донесся сухой, наполнявшийся в конце фраз дрожанием голос:

— Это ты там, Оноре, разговариваешь на кухне? Зайди-ка сюда.

Оноре, ступая вслед за старухой, несущей лампу, вошел в спальню. Филибер Меслон лежал на своей кровати; щеки у него ввалились, глаза потухли. Увидев его, настолько худого и бледного, что без тонюсенькой струйки дыхания, сочившейся с предсмертным шумом меж белых губ, его можно было бы принять за покойника, Оноре почувствовал, как от жалости у него перехватило горло. Он попытался сказать веселым голосом:

— Здоровьичка вам, Филибер. Мне-то говорили, что вы приболели, а я смотрю, вид у вас хоть куда.

Старик обратил на него свои утратившие блеск зрачки и знаком попросил сесть.

— Хорошо, что ты пришел. Самое время.

Он говорил по-прежнему тем же высоким и сухим, привыкшим командовать голосом, так, как говорил в муниципальном совете, но только теперь голос быстро выдыхался, а временами и вовсе пропадал.

— Совсем уж помираю, — сказал он еще.

Оноре и старуха дружно запротестовали. Филибер сделал нетерпеливый жест.

— Выбирать не приходится, — продолжил он, — обидно вот только, что прямо посреди жатвы.

— Ну к отаве вы поправитесь, — сказал Оноре.

— Нет, — улыбнулся Меслон, — отавы мне уже не видать. Я буду помогать ей расти.

Обессилев, он прикрыл веки; рука его прижалась к вздымающейся груди, откуда послышался переливчатый хрип, Одуэн, решив, что надо оставить его и покое, на цыпочках направился к двери, но Филибер, не открывая глаз, произнес:

— Останься, малыш. А ты, жена, — на кухню. И накрой дверь, мне нужно ему кое-что сказать.

Когда старуха вышла из комнаты, Меслон приоткрыл глаза. Оноре сидел возле кровати и с любопытством ждал. Даже вопросительно вскинув подбородок. Старик некоторое время молчал, и могло показаться, что он забыл о присутствии Оноре… Вдруг он приподнялся на подушке, полыхнул огнем взгляд его широко раскрытых глаз, лицо оживилось и руки пришли в движение, усталые губы напряглись гневом и иронией. Он выговорил резким, на грани срыва голосом:

— Ну вот, похоже, клерикалы начинают гоношиться.

Оноре помолчал немного, прикидывая в уме, уж не дошли ли до Меслона какие-нибудь сведения о маневрах Малоре? Он качнул головой и сказал осторожно:

— Знаете, этих людей с их генералом Буланже не поймешь. За него есть и республиканцы и клерикалы. Я не очень-то разбираюсь в политике, но скажу вам, я им не очень-то доверяю…

Нетерпеливым жестом Филибер прервал его. Сам он рассчитывал на генерала Буланже, дабы тот выполнил работу истинного республиканца, то есть вернул бы Эльзас и Лотарингию, подавил реакцию, освободил Польшу и прогнал бы всех тиранов Европы.

— Мне нужен военный, — сказал он, — и такой военный, который не был бы маркизом. Но я хотел поговорить не об этом. Сейчас есть кое-что более срочное. Оноре, вокруг поста мэра Клакбю ведутся интриги.

— Да ну что вы, Филибер, это вам просто так кажется.

— Кое-кто только и ждет когда я умру, чтобы занять мое место. Так-то вот, клерикалы не дремлют.

— Ведь их же в Совете всего четверо, — возразил Оноре.

— Но они упрямые и опасные. К тому же если бы речь шла только о них…

Одуэн почувствовал, что его опасения имеют под собой вполне реальную почву. Он подумал о доме ветеринара, удобном доме, где было достаточно места и для людей и для скотины; о крепко сколоченном доме с исправными дымоходами, с садом впереди, садом позади и полями вокруг. Он решил не выдавать своего беспокойства, да ведь пока и в самом деле ничего не угрожало.

— Послушай, Филибер, я тоже стал республиканцем не вчера. Я встречаюсь с людьми, разговариваю с ними, не далее как в четверг вечером был в совете. Поверьте мне, глаз у меня наметанный; так вот что я могу вам сказать: не грозит нам пока ничего.

— Боже мой, но ведь и я тоже встречаюсь с людьми. Кюре три раза наведался ко мне на неделе…

— О! Кюре… Стоит кому-нибудь прилечь с насморком, как он уже тут как тут.

От приступа ярости Филибер даже весь затрясся.

— Да, но зачем тогда он все толковал мне о политике? Дух согласия, дух согласия, толковал он, призовите-де ваших друзей к умеренности, и уж я не знаю что еще… Если бы он не был мне нужен, чтобы помочь подохнуть, я бы просто попросил своих парней выставить его за дверь. Ишь, дух согласия… Так что, когда я тебе говорю, что эти люди будут всегда стремиться оседлать нас…

От усталости и гнева у него сорвалось дыхание; грудь его мелко задрожала от одышки, глаза, полные страдания и ужаса, ввалились, мышцы шеи напряглись. Он широко раскрыл рот, вытянул вперед руки и громко захрапел. У Оноре мелькнула мысль, что больной вот-вот умрет у него на руках. Он взял его за запястье и тихо позвал: