Зеленая книга леса - [5]
Снежная, без оттепелей зима пощадила муравьев, и почти одновременно они вышли из целых муравейников и из тех, которые разгромил кабан. В первые дни, пока вокруг лежал тающий снег, все занимались одним делом: грели солнечным теплом остывшее за зиму подземное жилье.
Снег отступал все дальше от подножий дубов и кленов, пробивались через его остатки зеленовато-желтые шильца подснежников с быстро синеющими бутонами, а муравьи, словно ничего у них не случилось, грелись на солнце и носили тепло вниз под землю. Но чуть только подсохла лесная ветошь, оставив на муравейнике немногих теплоносов, устремились в разные стороны рабочие колонны. Возвращаясь домой, кто-то что-то тащил с собой, кто-то бежал без ничего; но с одной стороны каждый нес странную ношу — точно такого же, как сам, муравья, не подававшего никаких признаков жизни. Однако это были не рабы, захваченные муравьями у чужих племен. В родное гнездо возвращали тех, кто в прошлом году по какой-то причине ушел из муравейника.
Бывает у рыжих муравьев так, что не вся семья зимует в одном гнезде. Несколько тысяч, найдя поблизости подходящее место, уходят на эти выселки, но весной сами не возвращаются в покинутый дом. За ними приходят их братья и каждого бережно, как младенца, переносят обратно. Когда согреется подземелье и рабочие начинают надстраивать и ремонтировать купол, часть их бежит на выселки, где на маленьком, в две ладони, пятачке копошатся сплошной переливающейся массой беглецы. Ни один из них не перешагивает через какую-то невидимую черту, ни один не возвращается под землю. Они толпятся, словно в ожидании избавления от неизвестного заклятья.
Встреча происходит по-разному: муравьи легко касаются друг друга усиками, и если носильщик согласен взять первого, кого встретил, они смыкают челюсти. Возвращенец поджимает лапки, складывается пополам и становится похож на блестящий коричневый шарик. Носильщик выбирается с ним из толпы и прежней дорожкой бежит к гнезду иногда всего метра два, иногда больше десяти. А там он не бросает ношу как попало: донес, мол, и ладно. Потолкавшись среди своих, находит свободный вход, протискивается в него и исчезает в катакомбах.
Весь день струится живой ручеек, в котором два встречных течения, пока последний муравей ни будет перенесен домой. А последними бывают несколько муравьишек ростом с черного садового муравья. И они тоже не хотят идти пешком, бегают, суетятся между рослыми братьями, привстают, трогают усики носильщиков, как будто просят взять поскорее их. Но те не обращают на них внимания, пока не перенесут муравьев, которые нужнее, — тех, кто может строить или выполнять иную тяжелую работу.
Когда все до последнего беглеца были доставлены в муравейник, работа по восстановлению купола закипела с особой силой, как будто только и ждали возвращения мастеров, чтобы не допустить никаких ошибок в подборе и укладке нужного материала. К середине лета муравейник имел прежний вид, словно не было кабаньего разбоя и ничего в муравьиной жизни не изменялось.
же в апреле зеленая дымка начинает заволакивать светлые березняки, но шершавые дубы подают первые признаки жизни только в мае. В таких неодетых лесах далеко слышны как громкие, так и тихие голоса. По утрам воедино сливаются и страстное гудение клинтухов, и стон невидимок-жерлянок, и трели зябликов, и сухие раскаты барабанной дроби дятлов. Чтобы послушать кого-то в отдельности, надо подкрадываться к нему чуть ли не вплотную. Весенний сигнал лесных мастеров звучит по-разному: один словно сухой палкой по частому штакетнику гремит, другой как трещеткой крутит, третий будто крупный горох на хорошо натянутый барабан сыплет.
Из всех наших дятлов лучший барабанщик — седой: его дробь и раскатистее, и длиннее, и громче. Белоспинный и пестрые начинают будоражить лес своим стуком раньше, чем он. Но седой недели за две до равноденствия перепробует не один «инструмент», прежде чем найдет по душе, и в одно утро так забарабанит на нем, что гул покатится по заснеженным просекам во все четыре стороны. Должен быть этот инструмент таким, чтобы слышен был за километр, чтобы мог выдержать тысячи ударов крепкого клюва.
Один дятел несколько лет подряд владел сухим, без коры дубовым суком с продольной трещиной и небольшой пустотой внутри. Каждое утро он являлся сюда и с перерывами барабанил часа два. И настолько хорош и звучен был этот «барабан», что когда седой улетал по другим делам, его место занимал сосед — большой пестрый дятел.
Другому дятлу понравился дощатый скворечник, прилаженный на развесистом вязе на высоком берегу. Дятел гремел на нем как только мог, пока не прилетел хозяин. Утром он, как всегда, вылетел из леса, подцепился к скворечнику и, не замечая поющего рядом скворца, ударил первую зорю. Второго раската не последовало: скворца, видимо, взяло за живое варварское обращение с его домом, и он пугнул дятла так, что тот долго сидел на соседнем дереве, собираясь с духом. Потом гикнул и помчал за реку, а на этом вязе больше не появлялся.
Весной седой дятел не пуглив, а когда барабанит, к нему можно подойти близко. Дав раскат, птица несколько минут словно не дышит, прислушиваясь, не донесется ли с границ ее владений сигнал соперника или захватчика. Потом снова, зажмурившись, с такой силой бьет клювом в одну точку на суку, что дрожит на нем каждое перышко, кроме жестко упертого в опору хвоста. Сделав последний удар, дятел превращается в изваяние или после короткой паузы несколько раз выкрикивает звонкий призыв.
