Зелен камень - [7]

— Как же, как же, дело понятное! — тотчас же согласился с ним Халузев. — Хлопот у вас нынче много. Шутка ли, в такую глухомань едете, в егоршинские места, невесть на сколько годов!

— Как много, однако, вы обо мне знаете! Не думал, что за каждым моим движением следят.

— Не по злому умыслу, поверьте, — спокойно ответил Халузев. — У меня сына не было, я вами гордился, как родным. Одно мне прискорбно, Павел Петрович: почему о покойном вашем родителе ничего не спросите? Неужели вам это ни к чему? Поверить не могу! Постаралась, видать, Мария Александровна.

Малого нехватило, чтобы Павел резко оборвал Никомеда Ивановича; он едва сдержал себя.

— Да, мама рассказала мне.

— Осудили папашу?

— Был близок к тому, чтобы осудить, — признался Павел. — Но мама говорит, что этот поступок отца — внезапный отъезд, вернее всего бегство — не похож на него. Ведь он был любящим мужем… Он был счастлив, когда узнал о моем рождении…

— Истинно, истинно! — подтвердил Никомед Иванович. — В этом самом покойце ваш папаша слезу пролил, запись для вас, для сына любимого, составляя…

— Меня удивляет то, что завещанное отец доверил вам, а не моей матери… И завещание тоже… Судя по тексту завещания, я должен был получить его от кого-то другого.

— От нотариуса, — подсказал Никомед Иванович. — Да время не ждало: не успел ваш родитель насчет нотариуса… А ваш родитель мне в делах весьма доверял… Что же касается вашей матушки, так она после родов больна лежала… Точно, точно не ждало время. Смутно тогда было…

— Отец уехал накануне освобождения Горнозаводска Красной Армией — это я знаю, — хмуро отметил Павел. — Можно подумать, что он бежал от советской власти, хотел уехать за границу, эмигрировать…

— Это мне неведомо, — сухо возразил Халузев. — Знаю, что уговаривали Петра Павловича из России уехать, да не слыхал, чтобы уговорили. Не хотел он.

— Но все же уехал в Сибирь и в Сибири погиб… Ведь так?

— Был такой слух от мистера Прайса на Урал передан, — проговорил Халузев, и вдруг точно прорвало его, он выпрямился в кресле, вцепился в подлокотники, глаза его блеснули. — Да ведь как сказать! — бросил он, глядя мимо Павла. — Кто его в последний час видел, кроме господина Прайса да Прайсова сынка! Так что не всякому слуху верь! — и осекся, замолчал, будто ожидая возражения.

Павел проследил направление его взгляда: показалось, что чуть заметно колыхнулась серая бархатная портьера на боковой одностворчатой двери, как видно соединявшей смежные комнаты. Он перевел взгляд на старика: вспышка миновала, Никомед Иванович закончил прежним одышливым голосом:

— Однако ведь вы торопитесь, а мы вон какой разговор затеяли. Прошу погодить малое время…

3

Сгорбившись, бесшумно ступая, Никомед Иванович вышел и канул в тишину, точно перестал существовать или притаился тут же за дверью.

Павел оглядел парадный покоец халузевского дома. Горка красного дерева с позолоченным дешевым сервизом, кресла и диванчик, закрытые пожелтевшими чехлами, круглый стол под сетчатой гарусной скатертью, пустяковые пейзажики в тусклых багетах, аквариум на столике в углу — все выглядело заброшенным. Чувствовалось, что в этой комнате не живут, что убирает ее торопливая и невнимательная рука. В этом покойце и время остановилось: за пять минут ожидания миновала целая вечность.

«Долго ли придется ждать?» подумал Павел.

Его обступила тишина, но какая тишина! Что только не почудится в такой тишине! Напряженный слух точно уловил шепот, нетерпеливое и тотчас же подавленное восклицание, шорох осторожного движения за стеной. Конечно, все это почудилось, а впрочем, почудилось ли? Откуда могли взяться в мирном обывательском домишке раздраженность, встревоженность, которые постепенно овладевали Павлом! Почему внимание привязалось к двери — не к той, которая вела в переднюю, а к одностворчатой боковой двери в глубине комнаты? Тихо, очень тихо было в доме, но по-особенному тихо за этой дверью, полузакрытой выцветшей бархатной портьерой.

Он прошелся по комнате, постоял возле пустого запылившегося аквариума и неожиданно для себя налег плечом на дверь, постепенно усиливая натиск. Дверь не подалась… Не подалась ли она, не уступила ли на волос в первое мгновение? Павел осмотрел ручку. Замочной скважины не было. Значит, дверь не заперта, а заколочена или заставлена? Нет, казалось, что сопротивление, которое чувствовал Павел, не было жестким сопротивлением железа или дерева. Остро захотелось двинуть дверь плечом во всю силу, но в доме звучно скрипнули половицы.

Возвращаясь на место, Павел снял со стола пепельницу — тяжелый чугунный сапожок каслинского литья, — взвесил на ладони и, улыбаясь необычности положения, сел на диванчик так, чтобы одновременно видеть обе двери.

— Простите великодушно, задержал! — проговорил Никомед Иванович, войдя в комнату и бросив на Павла быстрый взгляд искоса. — Подальше положишь — поближе возьмешь, да ведь не сразу сделается, — пробормотал он, опускаясь в кресло напротив Павла; будто забыв о госте, сел, потупившись, строгий и задумчивый. — Пришел час, — шепнул он почти беззвучно. — Сколько лет ждал, по-разному думал, а настало время, и все весьма просто. Вот выполняю волю Петра Павловича… Прошел через все соблазны, но крестной клятвы не нарушил, на искорку доверия не обманул. Своего давно лишился, стал беден — уж так беден! — а ваше в полной сохранности. Примите, прошу вас, освободите старика!