Зекамерон XX века - [162]

— Быстро все на шестую! — закричал он с порога. — Там Дубков и Омар!

— Что, пристукнул его? — вскочил Мартиросян, за ним все остальные.

— Да нет! Попали в руду, обоих затягивает!.. Старик, кажется, концы отдает… Давайте бегом!

Месяц назад на участок привезли наконец горняцкие карбидные фонари. Мы быстро зажгли их и помчались наверх.

Эти места я знал лучше всех, почти каждый день замерял запас руды в магазине, который тут имел ширину до пяти метров. В штольне я осторожно полез наверх и посмотрел под свод блока.

На руде стояла лампа Бергера. Рядом с ней лежал свернувшийся клубком Дубков, обхватив руками правую ногу, и беспрерывно стонал. На метр дальше в воронке стоял Омар, но не на ногах, а по пояс в руде. Он упирался грудью в большую, как стол, глыбу, которая, очевидно, давила его. Голова без шапки — он никогда не носил горняцкого шлема — лежала на камне.

— Давай Омара вытаскивать, — сказал я подоспевшему Борису.

— Как его вытащишь? Его же зажало! Я уже пробовал, хоть всю руду выпускай…

— Вот они! Давай, ребята, разбирать руду вокруг!

— Сперва посмотрим, жив ли…

Дубкова сразу увезли в контору, а Омара вытащили после получаса напряженной работы. Когда старика положили на вагонетку, он что-то бормотал, но дыхание было со свистом, у рта пузырилась кровь. В конторе он два раза дернулся и затих. Мы молча посмотрели друг на друга.

— Готов! — сказал Ершов, который два года провел в немецком госпитале, после того как подорвался на мине (отчего и попал в плен), и лучше всех разбирался в болезнях и ранениях, не раз правильно предсказывал, сколько часов человеку осталось жить.

Жуткий, невыносимый запах вывел нас из оцепенения.

— Давайте положим его во дворе, наверно, кишки лопнули, — заметил Ершов, — ему теперь уже все равно.

Мы вынесли труп, положили возле кузни и прикрыли куском толя.

Только сейчас обратили внимание на Дубкова, лежавшего за своим столом на двух сдвинутых скамейках. Он тихо ругался, щупал правую ногу и безуспешно пытался снять кирзовый сапог. Антонян достал из своего ящика длинный узкий нож — им мы резали хлеб и бумагу— и протянул раненому. Тот начал пилить край голенища, но вдруг вскрикнул и отбросил нож.

— Не могу, — произнес он неожиданно тихим голосом, какого мы никогда у него не слыхали.

— Сильно болит?

— Угу… спасу нет!..

— Тогда закурите! — Антонян порылся в маленьком сейфе, достал пачку папирос и протянул Дубкову, который не курил. — Попробуйте, полегчает. Скоро Багиров приедет… а сапог придется резать!..

Дубков взял трясущейся рукой папиросу, прикурил от спички, протянутой Бойко.

— Режьте кто-нибудь, очень давит…

Я взял нож, посмотрел ему вопросительно в глаза — он молча кивнул — и разрезал кирзу сверху донизу. Когда развернул голенище, мы ахнули: брючина, портянка, носок — все было залито кровью.

— Снимайте быстрее, ногу осмотреть надо! — настаивал Дубков. Он приподнялся и следил за моими движениями.

Пришлось разрезать очень длинную брючину. Руки у меня были в крови, как у мясника. На одну ладонь ниже колена зияла большая рана с рваными краями, из нее торчала сломанная кость. Я положил на рану кусок марли с ватой из участковой аптечки и стал перевязывать, стараясь не сильно тянуть бинт. Дубков замычал от моих движений, нетерпеливо спросил:

— Скоро, что ли? — и сунул в рот вторую папиросу.

— Как это случилось с вами? — спросил Дегалюк.

— Как случилось? — повторил Дубков и вдруг быстро заговорил: — Утром Быков сказал, что они вывезли двадцать вагонеток. Пошел проверить, залез в блок вижу — ни хрена не убавилось, а насчет купола он ничего не говорил. Ага, думаю, опять туфту зарядили, рассчитывают, первая смена все сравняет. Ну, полез дальше, убедиться, что руда на месте. И вдруг подо мной все провалилось! Затянуло ногу не очень глубоко, по колено, но не освободиться, здоровый закол навалил на ногу — ну и вот! Лежу, от боли голова кругом идет, тошнит, ногу не вырвать, боялся, еще руду разворошу и совсем затянет! Понял, что здоровый купол остался, Быков не соврал насчет вагонеток! Сперва звал на помощь, потом перестал — сам же разнарядил бригаду в карьер… Вдруг слышу шаги и, конечно, опять заорал. Кто-то лезет в восстающий да железом по камням кляцает… Слушай, Бойко, дай еще прикурить… Где же этот кретин Багиров? Всегда здесь торчит, а когда нужен…

— Он на двух участках, — обиделся за друга Бергер. — Я Мишу Шваля за ним на рудовозке послал, скоро приедет.

— Приедет, приедет… — сам себя успокаивал Дубков и продолжал: — Ну, слышу шаги. Темно кругом, я свою карбидку уронил, когда полетел, и вдруг свет! Смотрю, в окне[135] стоит зверь этот Омар, с буром в руке. Стоит и смеется, как людоед. Я подумал: мне крышка, тяпнет длинным буром — чего ему опасаться, все спишут на руду. А он закурил и вдруг как понесет то по-русски, то по-узбекски. Я говорю: «Ну, подойди, подай руку», про купол молчу, чтобы не боялся. А он, оказывается, все понял, прямо с окна стукнул два раза буром, руда заскрипела, но не осела. Говорит: «Это место плохое, провалится, дам тебе бур, держись, — и повторяет: — Алчак гайван, алчак гайван…»

— Это по-турецки «сволочь, скотина», — сухо пояснил Антонян.