Zeitgeist - [90]

Старлиц бросил на столик деньги и без единого слова покинул придорожное кафе. Кашмас поспешил за ним, на бегу доставая из вместительных карманов твидового пиджака блокнот и фотоаппарат.

Вздыбленный металл возмущенно стонал и испускал жар. Кашмас топтался на месте, громко причитая по-турецки и пытаясь заглянуть внутрь автомобиля.

— Помогите! — обратился он к Старлицу по-английски.

У водителя сработала воздушная подушка. Окровавленный Северик Бей был еще жив. Кашмас замахал руками, останавливая транспорт, чтобы Старлиц, выволокший раненого курдского вождя из машины, мог уложить его на асфальт. Северик Бей мог бы пострадать гораздо сильнее: у него было сломано плечо и несколько ребер, но это не мешало ему ковырять асфальт ногтями, плеваться кровью и клясть судьбу.

Двум его пассажирам повезло меньше. Человека, сидевшего справа от старого бандита, швырнуло на бронированное стекло, так что от него осталась лишь кровавая масса в полицейском мундире.

А на заднем сиденье находился Озбей, которому претило пользоваться ремнями безопасности. Если бы за рулем сидел он, ничего бы не произошло. Но здесь, в Курдистане, он всего лишь убивал время, развлекая своих друзей. Увлекшись мартини и сигаретой, он ударился о потолок, как тряпичная кукла.

Из кабины грузовика выполз шофер — смертельно испуганный, в синяках и царапинах, но, в сущности, почти не пострадавший. Он застыл посреди дороги, не обращая внимания на скопившиеся машины, парализованный ужасом, как всегда бывает с участниками смертельных аварий, оставшимися в живых.

Старлиц подошел к нему и похлопал по спине.

— Герой! — сказал он.

Потрясенный шофер, увидев на асфальте кровь, что-то крикнул по-турецки и зарыдал.

— Извини, — сказал ему Старлиц, — я имел в виду, что тебя назовут героем. В будущем году. Когда закончится парламентское расследование.

— Это не Мехмет Озбей — тот самый, о котором мы только что говорили? — спросил Кашмас.

— Он все еще дышит? — осторожно спросил Старлиц.

Действуя, как рычагом, то носком башмака, то коленом, то плечом, Кашмас умудрился распахнуть заднюю дверцу. Озбей повалился на сиденье. Из рукавов щегольского пиджака высовывались безжизненные, словно восковые, руки, мускулистая шея выглядела хрупкой, как сломанный стебель одуванчика, из обеих ноздрей красивого носа текла кровь.

— Нет, не дышит. Он мертв.

— Вы уверены?

— Да.

— Абсолютно?

— Я не врач. Но я часто бывал на месте преступлений. Этот человек мертв.

— Сфотографируйте его. Не жалейте пленку.

— Хорошая мысль! — И Кашмас несколько раз щелкнул надежной автоматической камерой немецкого производства.

— Фотоаппарат исправен? — спросил Старлиц.

— Конечно!

— Хорошо. Итак, перед вами Мехмет Озбей, — осмелился выговорить Старлиц. — Вернее, Абдулла Октем.

— У Мехмета Озбея было два имени?

— Их было у него не меньше шести. Проверьте, есть ли при нем паспорта.

Подбежал водитель одной из остановившихся машин — пузатый торговец-турок с лицом доброго самаритянина. От удара у «мерседеса» распахнулся багажник, и кандидат в спасатели теперь в волнении размахивал руками: он обнаружил, что багажник лимузина набит автоматами.

— Вы знаете, кто этот полицейский? — спросил Кашмас.

— Знаю. Заместитель начальника Национальной полицейской академии Турции, специалист по психологической войне и борьбе с мятежами. Забыл его фамилию…

Старлиц залез в кузов грузовика. Висевший на капоте «мерседеса» кузов застонал от его шагов. Старлиц погладил плотно запечатанный контейнер — свой бесценный груз.

Медные кувшины. Старые сигареты «Бафра», давно снятые с производства. Турецкие буквари десятых и двадцатых годов с зебрами и цеппелинами на картинках. Непогашенные билеты государственных лотерей. Розовые турецкие лиры доинфляционной поры. Средства от зубной боли на травах. Запасные части для американских «паккардов» и «Де Сото». Банки с айвовым и вишневым вареньем. Пахнущая розой пена для ванны в протекающих пузырьках. Мятная зубная паста и шоколадные конфеты с коньяком, окаменевшие в фольге. Пожелтевшие противомоскитные сетки. Раскрашенные черно-белые фотографии юных улыбающихся невест. Сухой инжир в джутовых мешочках. Тяжелые черные телефоны и поеденные молью красные фески.

Пузырьки сладострастных очертаний с одеколоном «Йорги Томатис». Детские комиксы про Дикий Запад под названием «Техас» или «Том Микс». Треснутые доски для игры в триктрак с розовыми фишками. Засаленные, залитые кофе карточные колоды. Зажигалки в форме пистолета и жемчужные мундштуки. Монокли. Пояса-шарфы. Изъеденные червями воспоминания Са-фии Айлы, певички двадцатых годов, хваставшейся, что отдалась Кемалю Ататюрку.

Как долго он все это собирал! Трогательные материальные свидетельства турецкого двадцатого века, его падения в банальность и разложение. Неизбежное — о, какое неизбежное! — убожество столетия. Старлиц решил забрать с собой все эти улики, стереть их со сцены, подобно тому, как время стерло их значение. Но грузовик попал в аварию, а бесценный контейнер был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.

Приходилось все бросить. Дважды подчеркнуть, списать. Похоронить все мертвое внутри себя.