Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос - [87]

Но на решение каких именно проблем можно надеяться? Точнее — возвращаясь к вопросу, который я поднимал во введении, — что такое могут обнаружить социологи, чего не в состоянии сообразить любой умный, образованный человек? Разумеется, всякий мыслящий индивидуум с помощью самоанализа может додуматься, что на нас всех влияют мнения семьи и друзей, что контекст важен и что все относительно. Конечно, такой человек и без социологии знает, что суждения и представления окружающих крайне важны и что людей волнуют не только деньги. Мгновение самонаблюдения, и становится совершенно ясно: успех — это лишь отчасти везение, пророчества могут исполняться, и даже самые лучшие планы подчиняются закону непредвиденных последствий. Всякий мыслящий человек знает, конечно, что будущее непредсказуемо и что прошлые достижения не являются гарантией будущей прибыли. Он знает, что люди предвзяты и иногда нерациональны, что политические системы часто непоследовательны и полны противоречий, что судьба иногда властвует над материей и что простые объяснения могут затушевывать сложные истины. Люди даже могут знать — или, по крайней мере, слышать об этом и верить в это, — что все связаны друг с другом в шесть «рукопожатий». Иначе говоря, когда субъектом выступает человеческое поведение, и в самом деле трудно придумать хоть одно социологическое открытие, которое не показалось бы очевидным, хотя прийти к нему могло быть очень и очень трудно^{321}.

Неочевидно, однако, то, как все эти «очевидные» вещи сочетаются друг с другом. Мы знаем, например, что люди влияют друг на друга. И видим, что ставшие хитами фильмы, книги и песни во много раз успешнее других. Но мы не понимаем, как силы социального влияния, оперирующие на уровне индивида, управляют (и управляют ли?) неравенством и непредсказуемостью в масштабе целых рынков. Мы знаем, что участники социальных сетей склонны образовывать относительно гомогенные группы, но не имеем понятия, чем это вызвано: психологическими предпочтениями или структурными ограничениями. Так же точно неочевидно, что именно из-за этого локального кластеринга — а не вопреки ему — люди путешествуют по очень большим сетям, в итоге добираясь до незнакомцев за небольшое количество шагов. В какой-то момент мы признаем, что будущее непредсказуемо, но мы не знаем, сколько всего можно более или менее точно спрогнозировать путем более тщательного продумывания возможностей, а что останется случайным, как результат броска игральной кости. Еще туманнее то, как баланс между предсказуемостью и непредсказуемостью должен изменить типы стратегий, которые мы разрабатываем для подготовки к будущим последствиям, или типы объяснений, которые мы предлагаем наблюдаемым событиям и явлениям^{322}.

В решении таких вот головоломок наука об обществе может продвинуться гораздо дальше, чем мы со своими здравым смыслом и интуицией. Но, главное, по мере их решения наверняка выяснится, что во многих из них действуют схожие механизмы, а значит, мы сможем наконец подобраться к тем самым теориям «среднего уровня», о которых говорил Мертон в 1960-х годах. О чем мы можем узнать путем изучения социального влияния на культурных рынках, что также скажет нам нечто полезное о взаимоотношениях между финансовыми стимулами и индивидуальными достижениями? Как, например, можем мы связать знания о различиях между реальным и воспринимаемым сходством в политических убеждениях с данными об источниках сходства в социальных сетях? Что они могут сказать нам о социальном влиянии и коллективном поведении? И как нам связать сетевой поиск, социальное влияние, принятие решений, стимулы, достижения, мнения и поляризацию с такими ключевыми вопросами науки об обществе, как неравенство, социальная справедливость и экономическая политика?

Пока неясно, можем ли мы это вообще. К тому же вовсе не обязательно, что теории среднего уровня — единственно верный подход. Возможно, «полевые» эксперименты и методика использования существующих ресурсов дадут лучшие результаты. С их помощью мы в состоянии «отмотать пленку назад» и продемонстрировать, что работает, а что нет, — даже если точные механизмы причины и следствия останутся нераскрытыми. На самом деле нам, вероятно, следует взять на вооружение оба этих подхода: они позволят рассматривать поведение людей и окружающий мир одновременно под разными углами. Это огромный труд? Да. Но, как 40 лет назад заметил Мертон, мы уже проделывали это — сначала в физике, потом в биологии, а затем в медицине. Если говорить о современности, то геномика, сформировавшаяся более 50 лет назад (с открытием ДНК), обещала медицине гораздо больше, чем могла дать, но тем не менее это никого не остановило: попытки найти новые методы лечения продолжались, продолжаются и будут продолжаться^{323}. Почему же более эффективные «лекарства» для снижения бедности, ускорения экономического развития и повышения уровня государственного образования должны заслуживать меньшего?

Наконец — и, должно быть, это самое главное, — мы больше не имеем права утверждать, будто прогресс в социальных науках невозможен вследствие отсутствия у них необходимых инструментов. Как изобретение телескопа произвело революцию в исследовании неба, а микроскопа — в медицине, сделав неизмеряемое измеряемым, так и технологические достижения в сфере мобильной и интернет-коммуникаций обладают потенциалом произвести революцию в нашем понимании себя и своих взаимодействий. Мертон был прав: социальная наука еще не нашла своего Кеплера. Но спустя 300 лет после заявления Александра Поупа о том, что истинная цель познания заключена не в небесах, а в нас самих, мы наконец-то нашли свой телескоп