Здравствуйте, мистер Бог, это Анна - [11]

Через несколько минут она боязливо оглянулась через плечо и перестала плакать.

— Хочешь домой, Кроха? — спросил я, но в ответ она покачала головой.

— Теперь можешь меня опустить, — сказала она.

Видимо, я ожидал, что она закричит «Ура!» бросится скакать по траве. Пару раз выразительно шмыгнув носом и собравшись с силами, мы двинулись исследовать парк; при этом она продолжала крепко держаться за мою руку. Как и у любого нормального ребенка, у Анны были свои страхи, только, в отличие от других детей, она их осознавала. А с осознанием приходило и понимание того, что она в состоянии идти дальше, невзирая на них.

Может ли взрослый знать, чего стоит нести такое бремя? Значит ли это, что ребенок по природе своей робок, склонен к тревоге и растерянности, а в критических ситуациях цепенеет от ужаса не в силах ничего предпринять? Неужели десятиглавое чудовище страшнее абстрактной идеи? Если ей и не удалось сразу побороть свой страх, чем бы он на самом деле ни был, то взять себя в руки она все же смогла. Теперь она была уже готова отпустить мою руку отойти на несколько шагов, чтобы рассмотреть то, что привлекло ее внимание; но время от времени она все равно бросала назад настороженные взгляды, чтобы убедиться, что я все еще здесь. Поэтому я остановился и стал спокойно ждать. Она все еще немного робела и знала, что мне это известно. То, что я остановился, когда она выпустила мою руку, вызвало у нее легкую улыбку благодарности.

Я стоял и думал о тех временах, когда был примерно ее возраста. Мама с папой как-то раз взяли меня в Саутенд-он-Си. Вид моря и непривычно огромное количество людей на берегу произвели на меня впечатление, сравнимое со встречей с автобусом на полной скорости. Когда я впервые увидел море, я как раз держался за отцовскую руку, но она тут же стала чужой. Я не особенно хорошо помню этот эпизод, но ощущение, что в тот миг мой мир вдруг прекратил свое существование, было очень ярким. Так что у меня имелось какое-то представление о ее страхах, чем бы они на самом деле ни были.

Исследуя то, что находилось в пределах досягаемости, она потихоньку приходила в себя. Она уже замечала в траве свои обычные сокровища — разной формы листья, камушки, веточки. Энтузиазм подобного рода невозможно долго держать под спудом.

Тут мы услышали сердитый окрик паркового сторожа. Я обернулся и, конечно, обнаружил ее на коленях возле клумбы с цветами. Я забыл сказать ей, что по газонам ходить нельзя! Анна не спасовала бы и перед Люцифером, не говоря уже о каком-то парковом стороже. Только что избежав одной катастрофы, мне совершенно не улыбалось тут же вляпаться в другую. Я кинулся к ней, подхватил ее с травы и поставил на дорожку перед собой.

— Вот он, — с негодованием заявила она, уставив на сторожа обвиняющий перст, — сказал, чтобы я убралась с травы.

— Да, — сказал я, — по этому газону ходить не полагается.

— Но он же самый лучший, — резонно возразила она.

— Вот посмотри, что там написано, — сказал я указывая на табличку. — Там говорится «По газонам не ходить».

Я прочитал ей надпись по буквам, и Анна изучила ее с величайшей сосредоточенностью.

Уже позже, когда мы с ней сидели на траве и уплетали шоколад, она вдруг сказала:

— Те слова…

— Какие слова? — не понял я.

— Слова, которые говорят не ходить по газонам, — они как та церковь, где мы были с тобой сегодня утром.

Тут-то все и разъяснилось. Как и в случае с клумбой, церковная служба была для нее чем-то вроде таблички «По газонам не ходить», не дающей добраться до лучших цветов. Зайти в церковь, но только не во время службы, а просто быть там, внутри, для Анны значило навестить очень-очень хорошего друга, а навестить хорошего друга очень приятно, а это, в свою очередь, отличный повод, чтобы пуститься в пляс. В церкви Анна танцевала — это был лучший газон, до которого она смогла добраться. Церковная же служба играла роль таблички «По газонам не ходить», не давая ей делать то, чего ей больше всего хотелось. Рот у меня непроизвольно разъехался в улыбке, когда я попытался представить себе службу, которая могла бы понравиться Анне. Главное, мне кажется, что и мистеру Богу она тоже пришлась бы по вкусу!

Начав сбрасывать с себя груз сегодняшнего дня, она продолжала:

— Знаешь, когда я плакала…

Я навострил уши.

— Я тогда стала такой маленькой, такой маленькой, что почти потерялась, — это было сказано тоненьким и каким-то далеким голоском, а потом, будто прилетев из пучин беспредельного космоса и — бах! — приземлившись мне прямо на грудь, она торжествующе заявила: — Но я нашлась, да?

Где-то ближе к концу этого первого лета она сделала два совершенно потрясающих открытия. Первым стали семена: оказалось, что все вырастает из семян, что вся эта красота — все цветы, и деревья, и зеленая трава, все начинается с семян, которые, более того, можно вот так вот взять и подержать в руках. Вторым открытием стало письмо: Анна узнала, что книги и вообще умение писать — не просто устройство для рассказывания сказок маленьким детям, а нечто куда более захватывающее и увлекательное. Она увидела в письме что-то в портативной памяти — средство обмена информацией.