Здравствуй, Таити! - [22]

Под вечер, как обычно, заглядываю в дом директора школы. В это время я второй раз принимаю душ, стараясь не отставать от хозяев. Таитяне от природы очень чистоплотны. Древние полинезийцы начинали день с купания, затем купались в полдень и перед сном. Эта привычка сохранилась и поныне.

На улице и в домах они соблюдают чистоту. Везде тщательно подметено. Хозяйки следят, чтобы около жилищ не было опавших листьев. Одежда таитян аккуратна и выстирана.

— Хэлло, месье!

— A-а, хэлло, — директор поднимает голову от стопки тетрадей. Карие глаза смотрят дружелюбно, с минуту он молчит, потом спрашивает:

— Ну как, нравится тебе Таутира?

Киваю головой в ответ. Я уже привык к этому вопросу, француз задает его всякий раз, когда видит меня в своем доме. Несколькими минутами позже мы усаживаемся на широкой веранде и директор школы рассказывает мне об осевших на острове европейцах.

— Да, дорогой мой, нет на свете другого острова, который покинуть трудней, чем Таити, — заключает он. — Белые полинезийцы отлично поняли это. Ты ведь знаешь, что знаменитый Даниэльссон остался здесь жить?

Француз так и светится радостью. Я никогда не забуду его подвижности и постоянной болтовни, сопровождаемой живой жестикуляцией. Хотя он французский учитель, но душой и телом принадлежит миру зеленых островов.

Его жена Теура старается не отстать от своего неутомимого мужа. Природа одарила ее пропорциональной фигурой, но она обнаруживает явную склонность к полноте. После тридцати лет таитянки превращаются в приземистых матрон. Они потребляют слишком мало белков и слишком много углеводов и жиров.

Мне пора уходить. Время светской беседы кончилось. Я возвращаюсь в свой «домик» под пальмами.

Исчез из виду дом учителя и желтоватый свет керосиновых ламп (электроэнергия подается километров на двадцать от Папеэте). Исчезают и все важные проблемы белых людей. Остаются лишь пальмы, шум Тихого океана и зеленый бархат под ногами. Большая и круглая, как апельсин, луна улыбается всем своим ликом. Таитянская луна висит прямо над моей палаткой. В двадцати метрах от меня на песчаном пляже топчутся чайки. Птицы привыкли ко мне и считают меня необходимой частью пейзажа.

Забираюсь в палатку. Сквозь москитную сетку пробивается красный отблеск от факела ночного рыбака. Слышу, как он осторожно гребет, стараясь не распугать рыбу. Зажигаю висящий над головой фонарь, так как решил написать несколько писем. Не успеваю написать и половины первого письма, как меня тихонько кто-то зовет. Фонариком высвечиваю из темноты фигурку Реми. Мальчик выжидательно смотрит на меня. Я очень устал, и поздний визит некстати. Таитянин почувствовал мою досаду, и мне становится стыдно, поэтому я дружески улыбаюсь ему и приглашаю сесть.

Я вспомнил, как на второй день моего пребывания в Таутире в час полуденной сиесты Реми присел на ступенях веранды в доме директора школы и стал играть на гитаре, чтобы мне лучше спалось. Я был тогда приятно поражен. Мне никто еще никогда не играл колыбельную. Это старый полинезийский обычай. Теперь Реми пришел ко мне снова, чтобы сыграть на прощание.

— Вы путешествуете вокруг света, да?..

— Да, вокруг света.

— Наверное, это чудесно!

— Ты хотел бы поехать со мной?

— Еще бы!

— А как же школа?

— Аита пеапеа, неважно. Когда путешествуешь, то нечего и думать о школе.

— Может быть, ты и прав… — сказал я несколько неопределенно, не готовый к такому обороту дела.

Реми был похож на своих земляков. Вечное беспокойство, так свойственное полинезийцам, гнало его навстречу неизведанному. Жизнь в Таутире стала фиу — надоела. Многие полинезийцы переезжают с одного острова на другой, от одних родственников к другим, чтобы как-нибудь скрасить монотонность будней.

Пока мы договариваемся, что он поедет со мной в Папеэте. Мальчик садится поудобнее у входа в палатку, кладет руку на струны гитары и сидит так некоторое время, глядя на огненные точки, мелькающие в море.

И лишь позже разливается в воздухе и летит к звездам мелодия импровизированной песни. Совсем как в чувствительном фильме — луна, гитара, Таити.

Нетрудно догадаться, о чем поет мальчик. Я улавливаю слова «попаа», «Реми», «раирева». Таитянин поет об облаке, которое рождается в море и летит от одного острова к другому. Есть люди, подобные раирева, они внезапно появляются, а потом исчезают так же быстро, как белые легкие, принесенные ветром облачка. Стонущие звуки гитары будят в ночи скрытую в ней грусть.

Я прячу в мешок неоконченное письмо к очень дорогому мне человеку, которому писал о грусти, что приходит ко мне вечерами, когда я вспоминаю вечера другие…

Уже поздно, мальчик собирается уходить. Хочет пожелать мне спокойной ночи, но не успевает, так как я перебиваю его:

— Спокойной ночи, Реми… спасибо тебе…

Может быть, когда-то, если эта книга попадет ему в руки и кто-нибудь прочитает ему эти строки, он поймет, за что я благодарил его.

Как хорошо, что Таутира далеко от Папеэте!

Поездка в Тоаноано

Я еду в Тоаноано, очередную таитянскую деревню, расположенную на противоположной стороне острова, на его юго-западном побережье.

Сразу по приезде меня привели в один из здешних фаре, крытых гофрированным железом. В деревне я пользуюсь любезностью таваны, его просторный фаре становится на время моим домом. Местный представитель знати считает гостеприимство святым делом, но возможно, он находится под впечатлением заметки, которую посвятила мне местная газета «Ла депеш де Таити».