Здравствуй, Снежеть! - [13]

Однажды в воскресный день, выйдя из троллейбуса, Александра Лукьяновна шагала в густой толпе к центральному колхозному рынку. Вдруг ее окликнул удивленный женский голос:

— Шурка! Кондрашева!

Александра Лукьяновна пристально всматривалась в подходившую женщину.

— Дуся Песоцкая! Ты? — вспомнила она наконец свою бывшую соседку.

Стоя в толпе, они разглядывали друг друга, улыбались, качали головами: «А ты-то какая стала?» «А ты?».

— С рукой что? — Дуся испуганно глянула на неподвижные пальцы бывшей школьной подружки.

— С войны еще, — ответила Александра Лукьяновна.

Дуся сочувствующе закивала головой:

— Ну да. Ты же тогда ушла с ними…

Подошла девочка лет пятнадцати. Александра Лукьяновна безошибочно признала в ней Дусину дочь.

— Мама, ну сколько можно? — позвала девочка.

Женщины распрощались. Александра Лукьяновна оглянулась: высокая у Дуси дочка. Как они теперь быстро растут! Оглянулась и Песоцкая.

— Ой, Шура! — крикнула Дуся. — Тебе же в Вороново письмо приходило с полевой почты.

Александра Лукьяновна вздрогнула:

— Когда?

— Давно, я уж позабыла про него. Значит, не передавали?

Дочка настойчиво тащила мать к ларьку. Дуся исчезла в толпе. Сказала и пошла себе. Что ей в том письме? Мало ли писем приходило девушкам во время войны, да и после. Александра Лукьяновна так и застыла посреди тротуара, забыв, куда торопилась… Ее толкали, цепляли корзинами, распухшими авоськами, бурчали: «Нашла место?..» Она стояла, неподвижно глядя в одну точку, и шептала: «Кравцов… Носаченко… Майоров… Котляров…» Кто мог остаться в живых из ее стрелкового полка к концу войны?

Дома она тоже об этом все время думала.

— Да мало ли кто мог вспомнить? — успокаивал ее муж. — Меня самого сестры четыре раза на себе выносили. Тоже адреса записывал…

Но Александра Лукьяновна чувствовала: не скуки ради было послано это письмецо по ее довоенному адресу. Кто-то настойчиво искал ее. Кому-то она была нужна…

Работала теперь Александра Лукьяновна сестрой в приемном покое городской больницы. Называли ее почему-то сиделкой, хотя целый день она была на ногах.

Когда-то, сразу после войны, эта больница считалась окраинной, обслуживала она днепростроевцев и прибывающих на восстановление Днепрогэса рабочих, которые жили на правом берегу. В сорок шестом, когда Кондрашева впервые попала сюда, в больнице еще много фронтовиков работало: врачей, фельдшеров, сестер. Сам главврач в недавнем прошлом был хирургом полевого госпиталя. Он с интересом взглянул на симпатичную девушку в грубой солдатской шинели, скользнул опытным взглядом по неподвижной руке, покоящейся на черной перевязи, и предложил гостье стул.

— Согласна на любую работу, — упреждая возможный отказ и продолжая стоять, сказала девушка.

Главный врач разглядывал посетительницу. У него в госпитале много было помощниц, но чтобы такая юная и на передовой?.. А в том, что девушка была на фронте в самом пекле, главврач не сомневался.

— Все больницы в городе обошла, — напомнила о себе девушка, — ваша последняя…

Сказала и со вздохом отвернулась к окну, за которым виднелись пустынные по поздней осени поля, погуливал пахнущий предзимьем ветер, бренчала жестяная стрела-указатель: «Днепропетровск — 80 км».

— Туда возвращаться? — спросила девушка, продолжая неподвижно смотреть в окно.

И столько в этом невольно вырвавшемся у нее вопросе слышалось горечи и отчаяния, что врач сразу же переспросил:

— Куда возвращаться?

— А-а, — скривилась она.

— Ну-ка, садись, рассказывай…

Девушка поколебалась, но глаза у главного были добрые, смотрели с живым участием, и она тоже смягчилась; присела на краешек расшатанного канцелярского стула. Расстегнув верхние крючки шинели, стала рассказывать.

Мало веселого было в ее истории.

Быстро пролетели первые радостные дни Сашенькиного возвращения домой. О смерти отца она узнала, еще находясь в Тбилисском госпитале. Было это осенью сорок третьего, когда освободили ее село Вороново. Может быть, потому что раньше узнала об отцовой кончине или потому, что видела столько жестоких, несправедливых смертей на фронте, свидание с могилой отца перенесла спокойнее, чем предполагала раньше.

Мать здорово сдала за эти годы, досталось ей от немецких властей и холуев. Попробуй не сдай вовремя молока, мяса, яиц — так и сыпятся угрозы: «Еще ответишь за дочку! Знаем, где служит!» Все, что было нажито в довоенные годы, пошло прахом, выменивалось на лекарства отцу, шло на взятки полицаям и старосте, чтобы не упоминали о Сашеньке, не угнали в Германию старшую Тасю.

Судили-рядили на семейном совете, как быть теперь с Сашенькой, к какому делу пристроить. А что придумаешь? Инвалид, вторая группа: рука не двигается.

Саша сходила в военкомат. Офицер говорил с ней, и отводил глаза в сторону. Безрукого мужчину он мог бы еще устроить сторожем, а что предложить шестнадцатилетней девушке?

Целыми днями бродила по разбитому Днепропетровску Сашенька. Люди вокруг были заняты делом. Одни разбирали завалы, другие ремонтировали трамвайные пути, мостили улицы. А она?

Пошла в райком партии. Молодой энергичный секретарь в синей диагоналевой гимнастерке усадил ее на стул:

— Чаю хочешь?