Здравствуй, племя младое, незнакомое! - [25]

На второй день как раз Филиппс и проходил тут в новых ботинках. И надо же! Повстречался с Ксенией. Пуще прежнего хороша была бабенка. И податлива, как никогда. Только-только Филиппс намекнул:

– Париться-жариться, когда будем?

– Хоть сейчас, – говорит. – У меня как раз протоплено. Каменка душистая, я на нее всяких трав наварила да набрызгала. Полок чистехонек, я его скобелечком два денечка выскабливала, вычищала – хоть животом, хоть спиной ложись, не занозишься.

– Я-я... Я готов! – одурел от счастья Филиппс Пантелейкин. – Хоть сейчас готов... Я как раз ботинки новые купил... – подхватил на руки Ксению и скорехонько в баню. Не расчитал, в дверях лбом стукнулся, да разве до этого сейчас, когда дело такое выходит.

– Она у тебя холодная, что ли, – озирался Филиппс по сторонам, боясь в полумраке запачкаться обо что-нибудь или затылком об потолок стукнуться.

– Да где же холодная?! – запричитала Ксения. – Самый жар. Раздевайся да на полок-то залезай. Уж я тебя попарю!

– Вообще-то, ничего, вроде жарко... А тут под лавкой собака, что ли, растянулась?...

– Собака прижилась, греется маленько. Да он нам не помешает, пусть лежит себе.

Филиппс торопливо скинул с себя одежду, побросал у порога. Полез на полок. Опять передернулся от холода.

– Ты сама тоже раздевайся давай, да залезай ко мне, а то чего-то холодно стало. Поддай-ка жару...

– Сейчас-сейчас...

И давай-ка тут Обдериха парить Филиппса Пантелейкина, охаживать его вениками, то крапивным, то боярышниковым. Как хлестнет, так у мужика аж полосы кровавые проступают. Не сразу и смекнул, что это и не Ксения вовсе заманила его в баньку. Когда ожгла по первой крапивой, ему показалось, это жар от каменки огнем на него пыхнул. Заорал, хотел соскочить с полка, да не тут-то было, как цепями прикованный оказался.

Глядит, а его не Ксения расхорошенькая веничком березовым поглаживает, а страшная-престрашная старушенция, хлещет, что есть мочи, крапивой да колючками, визжит, да покрикивает:

– Ну и парок! Ну и дух! Ай да банька моя! Ай да молодец в ней парится, на полке лежит, никак слезать не хочет!..

А Байник вылез из-под лавки, оборотился из собаки в свой собственный вид, пьет коньяк прямо из горлышка и спьяну кричит, подзуживает:

– Кончай его, Обдериха! Дери его до смерти!

Волчком крутится на полке Филиппс, ужом извивается, дуром орет, а спрыгнуть да убежать никак не может. Так и запарили бы его банные до смерти, но тут дверь сама собой растворилась, от воздуха спертого, видимо. Нечистые и попрятались с перепугу – Обдериха под полок забилась, а Байник в куренка ощипанного оборотился и шмыг на улицу, да скорехонько к своей сауне, знай только крылышками-костышками помахивает.

Сполз кое-как Филиппс на пол, штаны натянул да через порог на карачках перекувыркнулся и тихохонько, тихохонько по картошке к пряслу, а там в овражек поковылял. Так и сгинул бы навечно где-нибудь в овраге том в лопухах, если бы не Ксения. Хватилась она чего-то в баню пойти. Что такое?! Дверь настежь, по всему полу крапива накидана, боярышнику кусты наломаны. «Кто-нибудь озорничать заходил, – подумала. Взялась за веник, выметать, глядит – ботинки у порога стоят, лакированные, новехонькие. – Такие только у Филиппа могут быть...» Схватила да побежала отдать, да пристыдить, чтоб по чужим баням не лазил. И нашла его в овраге, умирающего. Притащила домой, выходила, молоком отпоила.

– Ступай, – говорит, – теперь домой, коли отудобел...

А он и идти не хочет.

– Чего, – говорит, – мне одному там, в хоромах тех, делать? У тебя тут вон как хорошо, спокойно...

КУМАЖА

Телемастер-шабашник Авдей Луковой и частный предприниматель Семен Артемич сидели за столом друг перед дружкой и угощались. Перед каждым лежало на противнях по целому зажаренному в гриле до румяна гусю. Стояли на высоких ножках фужеры с белым вином, а около них – стопочки с чистой, как слезиночка, водкой. Гусятину раздирали руками, по-русски, не признавая ножей и вилок. Пальцы с удовольствием утопали в масляной горячей мякоти, нос ловил аромат пряностей, а язык – острый вкус нежного мяса. Вино подливали и пили, когда просто хотелось пить, а водку – когда от удовольствия созревал очередной тост.

Тосты выдумывал и произносил на правах богатого и радушного хозяина Семен Артемич.

– Давай-ка выпьем за гуся... Чтоб леталось ему, жировалось на вольном хлебу, свежем воздухе...

– Не больно-то вольготно ему, наверно, тут, – указал гость кивком головы на противень.

– А я предлагаю выпить за другого гуся, который еще в стаде ходит, но скоро, думаю, попадет к нам на сковородку!

Гость согласился с тостом, чокнулись хрусталем, выпили за гуся и опять начали аппетитно есть и беседовать.

– Я, – причавкивал Семен Артемич, – всю жизнь, может, мечтал вот так вот гуся слопать целиком... но еще мечтаю о баране на вертеле.

– Меня позвать не забудь, – облизнулся Авдей.

– Позову! Я всех друзей тогда созову. Вот, скажу, братцы, дожил я наконец до счастливой жизни, порадуйтесь вместе со мною...

Авдей уже заметно охмелел, поднял рюмку:

– Хорошо живем...

– Хорошо, друг. У меня в одном колхозе целое стадо гусей ходит. Председатель деньгами не смог расплатиться, пришлось живыми гусями брать. Хочешь, завтра их к моему дому, к подъезду прямо, какая-нибудь деревенская босоногая Матанька пригонит хворостиной? Как в кино... Ну, давай выпьем...