Здравствуй, Марта! - [5]

— Да, да, конечно! — качнулась она к нему.

Вот оно — ее дело! Будто неведомый горнист сыграл боевую тревогу. Бросилась к шкафчику, нашла пузырек с йодом, марганцовку, бинт.

— Марта! — В голосе матери мольба и предупреждение. Марта резко повернулась:

— Что Марта? Что Марта? Я знаю, что ты хочешь сказать. Расстреляют! Ну и пусть! Чем такая жизнь... И нет, не может быть такого закона, который бы запрещал оказывать помощь раненым!

Первый раз Марта закричала на мать. Лицо ее побледнело от гнева. Эмилия Ермолаевна взглянула на нее с удивлением:

— Ты не дослушала меня до конца. Я хотела сказать, что к раненому пойду я. Тебе нельзя, ты же...

— Знаю. Но я тоже пойду. Захвати воды, чтобы обмыть рану. — И не слушая больше возражений, бросилась за припустившим по улице Альбертом.

* * *

Она заканчивала перевязку, когда столпившиеся вокруг ребятишек растолкал Скурстен. Быстро оглядел раненого, бросил Марте:

— Ловко у тебя получается — не первый раз...

— Не первый! У меня есть и значок «Готов к санитарной обороне!» Снова донесете? — выпрямилась Марта.

Скурстен отвел глаза, не выдержав взгляда Марты, и, не скрывая ухмылки, пообещал:

— Там видно будет. — Окинув всех липким взглядом и давнув каблуками землю, зашагал прочь.

— Кто это? — настороженно спросил красноармеец.

— Наш, деревенский... Скурстен его фамилия.

— А что это он так?

— Всю жизнь между двух стульев сидит. Да бы не беспокойтесь — немцев в деревне нет, рана нетяжелая. Поправитесь. Мама, помоги мне.

Они подняли красноармейца и повели к дому, но он, поняв их намерение, остановился:

— Нет! Если они заберут меня у вас... я не могу... Марта перебила его:

— Ничего нам не будет — вы же раненый. Он усмехнулся:

— Вы еще не знаете фашистов, а я насмотрелся — от границы отступал...

— Марта, — вмешалась в разговор мать, — а если в пустой дом? Он близко к лесу. В случае чего...

— Вот это правильно. Давайте туда, — одобрил красноармеец, и, видя, что Марта колеблется, добавил: — Не надо упрямиться, так будет лучше.

* * *

Песня послышалась Эмилии Ермолаевне:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят,

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...

И так это было неожиданно, что не сразу и вспомнила, что это любимая песня дочери. Неужели Марта? Осторожно заглянула в комнату. Слава богу, не померещилось — дочь напевала чуть слышно.

«Отошла, значит!» — облегченно вздохнула Эмилия Ермолаевна.

Боясь спугнуть настроение дочери, вышла во двор. Прислушалась. Тихо в деревне. Сторожко. И в той стороне, где Новгород, тоже тихо: бои отодвинулись на север, к Ленинграду, сюда лишь изредка доносились скоротечными всплесками.

Не знали в Николаевке, что фронт встал по Ильменю, Малому Волховцу да Волхову, что в эти дни решается участь Ленинграда, а под Новгородом происходят лишь мелкие стычки, называемые боями местного значения. Не знали и не могли знать, что, к великой их беде, фронт будет стоять почти неподвижно чуть ли не два с половиной года и, если бы кто сказал такое, не поверили. Потому что ждали другого — начнется наступление, освободят Николаевку в первый же день. Близко она от фронта — каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров.

«Уж скорее бы», — думала мать. И все вглядывалась, вслушивалась, не загремит ли на востоке, не начнется ли наконец там все по-настоящему? И за Марту радовалась: как-никак, а забота о раненом отвлекла ее от своих дум и бед, заставила выпрямиться.

* * *

В тот первый день, когда устроили они красноармейца в пустом доме, накормили и уложили, мальчишки дождались Марту у крыльца. Глаза вопрошающие.

— Все в порядке, — ободрила их Марта, — только не надо здесь бегать, чтобы не привлекать внимания. Хорошо?.. А если появятся немцы, найдется кто смелый, чтобы предупредить?

— Я!

— Я!

— Я! — каждый вперед с поднятой, как в школе, рукой.

— Мы его караулить будем!

— Я так и думала, а сейчас уходите...

— Это мы его нашли, мы его и караулить будем!

— Хорошо! Хорошо! — чувствуя, как влажнеют у нее глаза, заверила Марта мальчишек. — А сейчас давайте все-таки расходиться.

Ребята долго еще спорили. Каждому хотелось остаться дежурить первым, но караул несли исправно. И все равно тревожно, неуютно Марте. Вся деревня знает о раненом. Сначала только они с матерью кормили его, потом осмелели другие. Все вроде бы хорошо, но кто знает... За что можно поручиться, если в деревне живет Скурстен?

Смолкла песня. Марта выглянула в окно — ничего подозрительного. А это кто идет? Николай! С ума сошел — среди белого дня в гимнастерочке расхаживает! Ох, беда с ним! Нагрянут немцы — ни за что пропадет!

Вскочила с места, бросилась к двери, чтобы отчитать его, но раненый обезоружил ее улыбкой:

— Не сердись, Марта. Я проститься зашел. Спасибо сказать. Если бы не ты...

— Решил уходить все-таки?

— Пора. На ногах уже крепко стою и вообще...

— Крепко? Видела, как морщишься. Не рано?

— В самый раз, чтобы поздно не было.

— Если решил, надо идти, нечего судьбу испытывать, — поддержала Эмилия Ермолаевна, — а пока садись, я на стол соберу и на дорогу чего-нибудь.

— Не откажусь, тетя Миля, — повеселел Николай, — тем более что за столом, судя по всему, мне последний раз сидеть придется, — потер он от удовольствия руки, — а там пенечки да бугорочки... — Он вдруг оборвал себя на слове и сузившимися глазами посмотрел в окно. — А черт, накаркал на свою голову!