Здоровье, 1959 № 02 (50) - [4]
Сейчас у нас 300 гектаров древонасаждений. К концу 1965 года зеленые массивы увеличатся в полтора раза, площадь садов расширится до 100 гектаров м виноградников до 30 гектаров. Таким образом, на каждого живущего у нас будет около 200 квадратных метров зеленых насаждений.
Мы сооружаем пруды, расширяем имеющиеся водоемы. Сейчас зеркало двух водоемов достигает 20 гектаров, а к концу семилетия расширится в полтора раза.
Семилетка предусматривает улучшение условий жизни в поселке в самом широком смысле слова. За счет комбината уже построены хорошие столовые, бани, прачечные, магазины с мощными холодильными установками, овощехранилища. Ныне речь идет о решительном улучшении качества обслуживания рабочих и их семей. Если у нас успешно перестраивается производство по последнему слову техники, то разве мы не можем добиться, например, научно обоснованного режима питания в наших столовых? Это — важное звено в борьбе за повышение производительности труда.
Наш семилетний план охватывает все основные участки борьбы за культуру труда и быта. Коллектив комбината стремится жить и работать по-коммунистически.
Никитовка, Украинская ССР
Поездка в 1962 год
Марк Поповский
Рисунки П. Пинкисевича
Мы не вольны над своими воспоминаниями. Они приходят из глубин памяти совершенно нежданными и настойчиво, до мельчайших деталей заставляют нас перебирать в уме какое-то давнее событие. Так было, когда в руки мне лопалась тоненькая, в несколько страничек книжка — Приказ министра здравоохранения республики. «О ликвидации дифтерии…» — значилось на первой странице — и дата: 14 августа 1958 года. И вдруг сугубо деловой, отнюдь не лирически звучащий документ напомнил мне давнюю, до слез волнующую историю…
Это случилось пятнадцать лет назад, в августе 1943 года, где-то в Смоленской области. Нас было 27 — спецкоманда. Двадцать пять солдат, офицер и я — лейтенант медицинской службы. Приказ гласил, что команда должна разминировать аэродром и привести его в боевую готовность для посадки самолетов.
Фронт глухо шумел где-то в десятке километров впереди. Вокруг чадили пепелища сожженных деревень. Война не пощадила ни школ, ни больниц, ни жилищ. Так называемая санчасть на аэродроме ничем не отличалась от остальных солдатских землянок: над головой низкий накат из бревен, стены, обшитые грубыми досками, стреляный патрон от авиапушки с коптящим фитилем — лампа.
Вечера в конце августа темные, длинные, коптилка еле мерцает, в один из таких вечеров я задремал, укрывшись шинелью. И вдруг: не то стон, не то плач:
— Кто тут есть?.. Доктор, помогите…
Вглядываюсь: на пороге женщина с ребенком. Откуда она здесь, среди аэродрома? Как обошла посты, как не подорвалась на минах? Смотрю на ребенка, и сразу все становится ясным. На руках у матери белоголовая девочка лет пяти. Глаза в коричневых обводинах полузакрыты. Маленький рот с тяжелым хрипом втягивает воздух. И при каждом вдохе тельце ребенка все содрогается в мучительном желании — воздуха, воздуха. Кругом океан кислорода, но ему нет пути в легкие девочки: дифтерия, круп — дыхательное горло ребенка забито пленками. Спрашивать не о чем.
Полное ужаса и мольбы лицо матери выразительнее всяких слов. Видимо, в деревне кто-то сказал ей, что на аэродроме есть врачи. Она не могла дождаться утра и прямо через заминированное поле отправилась искать спасения для своего ребенка.
— Помогите, доктор…
А чем помочь? У меня с собой только фельдшерская сумка. В ней перевязочный материал, шприц, несколько ампул с кофеином и камфарой, кое-какие медикаменты да садовый складной нож.
Девочку может спасти только немедленное впрыскивание дифтерийной сыворотки и операция. Об операции — трахеотомии — я только слышал и читал. Знаю, что при этом вскрывают дыхательное горло и вставляют в него специальную трубочку. Трубочку эту, изогнутую, двойную (на случай если придется прочищать), тоже видел всего один раз.
Может быть, лучше отправить ребенка в ближайший военный госпиталь? Нет, бессмысленно. Он все равно не перенесет поездки. А если… Отчаяние подсказывает последний возможный выход.
Вытираю руки спиртом, потом йодом.
Разбираю шприц. Может быть, стеклянный корпус удастся приспособить вместо дыхательной трубочки? Обжигаю на огне нож и пинцет.
Но почему же молчит мать? Оборачиваюсь. Женщина приложила ухо к
груди ребенка. Тельце продолжает вздрагивать, но хрипов уже не слышно. Еще мгновение. И вдруг — страшный нечеловеческий крик. И тишина…
Будто окаменевшие, мы сидели друг против друга. Я молчал, а мать, сжимая тело ребенка, шепотом вновь и вновь бессмысленно повторяла одно только слово: дифтерия.
…И вот пятнадцать лет спустя у меня в руках приказ:
в ближайшие три — четыре года практически ликвидировать заболеваемость дифтерией во всей Российской Федерации. Чудесное начинание!
в 1962 году эта болезнь станет редкой.
— А хотите сейчас побывать в городе, где болезнь эта уже почти ликвидирована? — спросили меня.
— Небольшой городок?
— Нет, многомиллионный Ленинград.
И я поехал в…. 1962 год. Поехал в память о маленькой белоголовой девочке, чья смерть навсегда запала мне в душу.
