Здесь, под небом чужим - [50]

– Может, оно и лучше было бы.

Покатили мы дальше, и уже без особых приключений добрались до Калёновки и въехали во двор усадьбы.

В этом обширном пустом пространстве между пятен серого осевшего снега бродили куры, гуси, тут и там валялись какие-то доски, обрезки бревен, к стенке сарая притулилось перекошенное ландо о трех колесах, в большой луже возилась и наслаждалась жизнью свинья. Девка с лицом клинической идиотки, сунув палец в рот, пялилась на наше авто с крыльца усадебного дома, точнее, не дома, а длинного облезлого трехэтажного дворца с колоннами и портиком. Я остановил автомобиль, девка опрометью бросилась в дом. Мы вышли из авто, Принцесса оглядела мой обрызганный грязью наряд и усмехнулась. На крыльце возник старик в каком-то древнем, чуть не генеральском, мундире. Может быть, времен императора Павла, так я решил, никогда особо в мундирах не разбираясь. Генерал этот низко поклонился Принцессе.

– Ваше Императорское Высочество, – произнес он, – господа вас ожидают. Пожалуйте за мной. А ты, любезный, – это мне, – обойди дом да иди на кухню, там тебя примут.

– Друг мой, – сказала Принцесса, – ему на кухню не надо. Это мой командир, мой полковник.

Генерал, он же, вероятно, дворецкий, недоуменно заморгал.

– В таком виде нельзя-с, – он надолго задумался, потом покачал головой. – Ну ничего, так и быть. Пожалуйте за мной.

Нижние покои были протяженны, необитаемы, запущены, вдоль стен заставлены старой мебелью и, почему-то, множеством самых разнообразных часов – напольных, настенных и столовых. По центру бесконечной анфилады пролегала протоптанная в пыли темная тропинка. Со стен смотрели старинные лики неизвестных мне мундирных предков…

Дворецкий привел нас в покои второго этажа, моя комната оказалась соседней с комнатой Принцессы и, неожиданно, – вполне чистой и уютной. Тут же в отдельной каморке находился умывальник. Явился слуга во фраке, забрал, чтоб привести в приличный вид, мою одежду и вручил мне роскошный бархатный халат малинового цвета, слегка тронутый молью. Я умылся и подошел к окну, которое глядело в сторону, противоположную двору. Близко за окном беспокойно переплелись голые черные ветки древних лип, а сразу за ними оттаявшая на южном склоне земля с бурой прошлогодней травой плавно и покато спускалась к довольно широкой реке, по которой брели вниз по течению угловатые серые и голубые льдины. На одной что-то быстро кружилось. Присмотрелся – лиса. Как же она туда попала, несчастная? Лиса металась, вероятно, не решаясь перепрыгнуть на соседнюю льдину, чтоб до берега добраться. Но река вскоре поворачивала, льдины на повороте сталкивались в тесноте, наваливаясь друг на друга. И тут лисе, конечно, повезло. Сумела она перескочить на одну, потом на другую льдину и, наконец, взлетела на берег и молнией ускользнула.

На подоконнике лежали две книжки. Одна – «Псалтирь», я взял ее в руки, наугад открыл и вот что прочел: «Обрушились народы в яму, которую выкопали… в сетях, которые сплели они сами, запуталась нога их… да обратятся в ад все нечестивые, забывающие Бога».

Обрушились народы в яму, которую сами выкопали!

Вторая книжка оказалась сборником стихов Алексея Жемчужникова, 1892 года издания. И так же, как и первую, я открыл ее наугад и ткнул пальцем в первое попавшееся стихотворение. И вот что выпало:

Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим

Слышен крик журавлей все ясней и ясней…

Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных степей.

Вот уж близко летят и все громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли…

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?..

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля,

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальный земли…

О, как больно душе, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

Стихи эти произвели на меня странное и волнующее впечатление, которое внятно объяснить себе я не мог.

(Поздняя, вероятно, приписка на полях записок доктора Лобачева, сделанная его почерком, гласит: «Стихотворение это предсказывало наше будущее».)

Я почувствовал, что сильно устал, автомобильные приключения отняли много сил, а я, видимо, за последнее время физически ослаб от затворнической и малоподвижной госпитальной жизни, захотелось поспать, я лег на кушетку, укрылся английским пледом, задремал, и, пока не заснул, все крутились в голове строки: «из холодной страны, с обнаженных степей» и «о, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..»

Лакей разбудил меня, когда уже стемнело. Оказывается, будил он меня второй раз, в первый – ничего не получилось, спал я как убитый. Одежда моя, чистая и выглаженная, висела передо мной на стуле.

– Господа отобедали, а вы, ваше благородие, желаете покушать? – спросил лакей. – Изволите здесь отобедать?

– Изволю. Неси.

Принес он серебряный поднос, на котором разместилась серебряная миска с супом из сельдерея и спаржи, серебряная же тарелка с жареной рыбой, приправленной картофелем, шпинатом и брюссельской капустой, и хрустальный кувшин с морсом. Я поел и оделся. Явился тот самый мажордом в старинном мундире и повел меня к гостям. Перед дверью в гостиную осведомился, как меня представить, а потом распахнул дверь и провозгласил: