Здесь, под небом чужим - [42]

Никита Селянин

Мне виделось, что такие жестокие эпизоды в фильме о войне необходимы. Но не сочтут ли кинодеятели подобное зрелище излишне натуралистичным? Можно ли вообще показывать на экране нечто отвратительное, совершенно антиэстетичное? И опять я решил, что пока оно пишется, буду писать, а потом вместе с режиссером мы, даст бог, найдем способ, как правильно все это снять.

Документы № 32 и 69

«3 октября 1914. Немцы вытеснили наши войска с поспешно захваченных позиций. Наш лазарет эвакуировали в Г.».

«…1915. Слава Богу, инсипидку куда-то перевели. Появился новый старший врач, доктор Л.».

Никита Селянин

И об этом докторе Л. Принцесса написала много восторженных слов. К примеру, у нее значилось, что он обладал могучим интеллектом. Принцесса, по ее словам, сблизилась с ним благодаря собственному стремлению проникнуть в суть вещей.

Несколько раз перечитав этот текст, я, самопальный сценарист, испорченный раскованным и безумным двадцатым веком, а также его детищем – кинематографом, предположил, что между Принцессой и доктором существовали любовные отношения. Слишком много строк Принцесса посвятила доктору. А тот ее фотографический портрет? Тогда уже существовал рентген и, значит, имелись фотоматериалы и проявитель, а у доктора мог быть и фотоаппарат. И, наверное, именно он фотографировал Принцессу и грел своим дыханием не желавший проявляться отпечаток. Непременно между ними должен был возникнуть роман. Однако в ее тексте на это нет ни одного прямого указания. Но ничего удивительного, – тогда было не принято откровенно писать о своих интимных переживаниях, не то что теперь.

И тут я с ужасом понял, что настало время настоящего сочинительства. Пока что сам я придумал только простенькую сценку с оловянными солдатиками. Остальное – заметки и письма моей Принцессы. Теперь же предстоит придумать и суметь записать любовную историю. Вот и проверю, сценарист я или нет. Выдержу ли экзамен. А как это сделать? Я надолго задумался. Потом оставил машинку в покое и пошел в магазин за четвертинкой. Магазин помещался в соседнем доме. Пока я соображал, какую водку выбрать, за спиной моей раздался голос:

– Ну что, сосед, берешь?

Я обернулся. Позади меня нетерпеливо переминался с ноги на ногу едва знакомый толстый человек, несмотря на первые морозы и снегопад, в домашнем халате и тапочках на босу ногу.

– А что посоветуете? – спросил я. – Какие-то наклейки новые.

– А, все из одной бочки. Пока новьё, любая водка годится. Вот бери эту – «Комильфо», не пожалеешь.

Я послушался. После третьей рюмки «Комильфо» пришел к Алининому портрету чокаться. Стекло слегка бликовало, я перекачнул свой вес с ноги на ногу и наклонил голову влево, чтобы блик ушел, и вдруг там, за стеклом что-то шевельнулось, будто Алина на мгновение ожила. Прикоснулся рюмкой, стекло глуховато тукнуло в ответ. Выпил еще одну и лег спать.

Спал без снов, не видел ни экранов, ни светящихся коробочек, а утром внезапно вспомнил про исписанную мелким почерком амбарную книгу, к которой я так до сих пор и не прикоснулся. Вдруг это записи того самого доктора Л.? В одних трусах я бросился к столу, раскрыл этот гроссбух, вытащил лупу, потом конденсор, с трудом разобрал несколько разрозненных строк и понял, что передо мной именно дневник, дневник врача. Начал расшифровку, от мелкости и невнятности почерка ныла голова, болели глаза.

Через четыре недели тетрадь была расшифрована почти полностью.

Фамилия и имя доктора нигде не значились, и я назвал его Антоном Лобачевым. Фамилию Лобачев встретил в газетной статье о каком-то малоизвестном полярном исследователе, и ее звучание как-то сразу понравилось. Имя выбрал, как мне теперь кажется, по подспудной аналогии с доктором Антоном Чеховым. Но тогда оно возникло само собой, без размышлений о Чехове. Долго обдумывал я иное – внешность доктора, и решил, что он, вероятно, принадлежал к той весьма распространенной в прошлом породе русских мужиков, которую почти поголовно изгнал или уничтожил большевистский режим. Чудом уцелевший брат моей покойной бабушки, которого я в детстве мельком видел, принадлежал именно к ней. Кое-какие ее отдельные осколки, солидно разбавленные иными вкрапления ми, сохранились и во мне. Мужики этой породы были в большинстве своем простолюдинами. Крестьянами, бурлаками, торговцами. Яркий пример – Федор Шаляпин. Человек из низов, назначенный генетикой стать интеллигентом. Высокий рост, удлиненное, сильно вылепленное скульптурное лицо. И, хотя к моменту появления в этой истории доктору Лобачеву было всего около сорока лет, я решил, что он успел почти полностью облысеть и привык брить череп дочиста.

Допустим, домысливал я, родился он в небогатой купеческой семье в Москве. Вопреки стонам и тиранству своего окружения изучал хирургию в Швейцарии. Сразу по окончании ученья попал на Японскую войну младшим ординатором в полевой лазарет, а потом служил в Медико-хирургической академии, где увлекся новомодной тогда рентгенологией, защитил диссертацию и стал доктором медицины.

А тут германская война. Лобачев не то что поддался всеобщему патриотическому восторгу, нет, для этого, хотелось мне верить, он был достаточно здрав и рассудителен, но чувствовал, что, как опытный военный врач, обязан быть в действующей армии. И оказался начальником передвижного прифронтового лазарета. К каждой дивизии в военное время придавалось по два таких лазарета. Рентгенологией здесь, конечно, не пахло, и, когда представился случай возглавить стационарный тыловой госпиталь с рентгеном, Лобачев охотно покинул фронт. Военные ранения являли собой огромное поле для применения рентгена.