Здесь, под небом чужим - [41]

Таким может быть начало истории. Игра в солдатики – запев, затакт, а тут – подлинное начало, презентация – кто есть кто. И что еще важно – активная и выразительная атмосфера, площадь маленького городка в Восточной Пруссии, повозки, лошади, автомобили, множество солдат и офицеров. Но, конечно, киноадминистраторы зарыдают – организовать и одеть в нужные костюмы большую массовку, собрать лошадей, пригнать старинные авто стоит больших денег и организационных усилий. Но пока моя работа была – писать, а коли дойдет до дела, думал я, – разберемся.

Решил, что следом должно идти первое столкновение с грубой реальностью.

Документ № 43

«Старший врач, какая-то желтолицая, иссохшая, с неизменной папиросой во рту, настоящая социалистка-инсипидка, прочитала мои документы и, оглядев меня с ног до головы, вымолвила: „принцесса“. И приказала мне мыть пол, окна и двери в палатах. Мы готовили госпиталь в пустой немецкой школе. Вот-вот должно было прибыть с вокзала наше оборудование, а завтра или послезавтра – первые раненые. Щеток не оказалось, стиснув зубы, я терла полы тряпками, вспоминая одну из моих гувернанток – англичанку. Она учила меня всему домашнему: мыть полы, чистить картофель, топить печь, колоть дрова и даже готовить бифштекс. Однажды я спросила (мне было тогда около десяти лет) – зачем, ведь я из императорского рода, и вряд ли мне когда-нибудь придется заниматься хозяйством, словно простой мещанке. Вы слыхали про Марию Стюарт, сказала мисс Коллинз, она была королевой, но ей отрубили голову. Я испугалась: как это, за что? Это политика, отвечала англичанка. Склоки. В России политики нет, но есть склоки, а также дикий и необразованный народ, продолжала она. Мало ли что случится. Я, конечно, по детскому легкомыслию быстро позабыла об этом случайном разговоре, но с тех пор где-то на донышке сознания угнездился страх перед чем-то неясным, но грозным.

Ближе к ночи, смертельно устав, я легла, не раздеваясь, чтобы поспать хоть немного. Очнулась, меня трясли за плечо. Где-то что-то гудело. „Просыпайтесь, просыпайтесь!“ Тут вдруг громкий удар, взрыв. „Во двор! Цеппелин! Бомбит!“ Выскочила во двор. В небе над головой нависло и ползло что-то громадное, от него шли яркие лучи. Казалось, они нас нащупывали. Оглушительный взрыв, потом другой. Первый раз в жизни я испытала смертельный страх. Даже не страх, а ощущение совершенной беззащитности. Жалость к себе, жалость ко всему. Вспомнила солнце… Бомбы упали близко к нашему двору. Рядом находился штаб. Наверное, немцы через своих шпио нов узнали, где штаб, и хотели разбомбить именно его. Вряд ли они метили в госпиталь. А про шпионов тогда не говорил только ленивый».

Документ № 25

«Немецкие обыватели ушли, побросав имущество. Солдаты ходили из дома в дом, набирая мешки разного добра. Одежду, посуду, постельное белье, часы. Мебель не унесешь, ее просто ломали. Из верхнего окна чистого и уютного дома летят стулья, столы, комоды. А вслед за ними грохается и со стоном разлетается на куски пианино».

Никита Селянин

Дальше я расположил трогательную бытовую сценку. Это не из письма, а, наверное, из чего-то вроде дневниковых записей, которые вела моя Принцесса.

Документ № 24

«Перевязываю солдата, раненного в ногу. Он сидит на стуле, я перед ним на корточках. Тут же бродит в ожидании перевязки пленный немец. Рука забинтована кое-как, кровь просочилась сквозь грязную марлю бурым пятном.

– Эй, немчура! Швайн! – вдруг орет наш солдат. – Не гут, не гут! Зачем ты, немецкая морда, мне ногу прострелил? А?

– Найн! – не соглашается немец и показывает свою руку. – Ты есть сам швайн… ты моя… стрелил… рука…

– А, хрен с тобой, немчура, война, ничего не поделаешь, – вдруг тихо, точно извиняясь, говорит солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбаются…

…Инсипидка нарочно поручает мне самую, как бы точнее выразиться, – неэстетичную работу. Этого солдатика, наверное, не забуду никогда. Снарядом у него почти начисто оторваны обе ягодицы. Подобрали его санитары не сразу. Вместо ягодиц грязно-серые раны. Что-то в них копошится. Пригляделась – белые толстые черви. Для дезинфекции и чтобы убить червей, нужно промыть раны раствором сулемы. Пока я промывала, он лежал на животе, не стонал, а только от страшной боли скрипел стиснутыми зубами. Еще нужно было так перевязать раны, чтоб повязка держалась, и чтобы задний проход оставался бы свободным. Кажется, я справилась…

…В палатах мест уже не было. Установили три огромных шатра, набили соломою матрацы. Назавтра под проливным дождем привезли первый транспорт новых раненых, промокших, дрожащих и окровавленных. Вытаскивали из тряских двуколок и переносили в шатры. У одного лицо было, как маска из кровавого мяса, раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитыми ногами. Когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. Пробитый тремя пулями унтер-офицер три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, точно пьяный, унтер-офицер рассказывал, как их полк шел в атаку: „Цепями, как на ученье, командиры матюгаются, равняйся, подлецы! А немец подпустил на постоянный прицел да как пошел жарить… Пыль кругом забила, народ валится. Полковник поднял голову, этак водит очками, а оттуда сыплют! Ну, ребята, в атаку! А сам повернул коня и ускакал. Бегут все кругом, я упал… Рядом земляк лежит. Попробует подняться, – опять падает… Брат, говорит, подними меня! А я и сам валяюсь“».