Здесь был Баранов - [8]

– Так ты говоришь по-латыни? – удивился тот.

– Со словарем, – огрызнулся Дима.

Черноволосый, видимо, не расслышал. Дима с любопытством озирался по сторонам. Они стояли во дворе, довольно просторном. Сооружение отчасти напоминало Гостиный Двор. На галерею второго этажа и в портик первого выходили многочисленные двери, за которыми, судя по всему, были комнатушки, вроде барановской.

– Где это мы? – спросил Дима.

– Это школа Спурия Вокония, – был ответ.

– Школа? – в ужасе переспросил троечник. – С каким уклоном?

– С гладиаторским, – ответил черноволосый. – Раскрой глаза пошире, варвар. Ты теперь просто мясо.

– Что ты несешь? – возмутился Дима.

Тот фыркнул:

– Надеюсь, тебя не отправят в мой отряд.

Дима пожал плечами. Разговор ему решительно не нравился. Черноволосый обозвал его как-то непонятно, плюнул под ноги и пошел прочь. Дима с завистью посмотрел ему вслед. Затем он принялся рассуждать логически. Сейчас утро, сказал он сам себе. Независимо от эпохи, по утрам люди завтракают. Логично? Логично. Умница, Баран…

Ведомый безошибочным детдомовским инстинктом, Дима нашел столовую сразу. В длинной комнате шумно ели человек шестьдесят. Вадим появился там как раз вслед за своим давешним собеседником, которого приветствовали криками могучие молодцы.

– А вот и Кашеед, как волк из басни! – заорал один.

Черноволосый недобро сощурился, пробираясь между скамьями на свое место. Дима остался стоять посреди столовой. Отчетливо пахло едой. Гремели плошки, шаркали ноги, гудели мужественные голоса гладиаторов. Помимо того, раздавались разнообразные другие звуки, и все это было музыкой столовой. Баранов едва не расплакался. Он был смертельно голоден.

– Заснул, новобранец? – сердито сказал неизвестно откуда возникший тип в грязном фартуке и ткнул Диму плошкой в живот. – Садись и ешь, пока предлагают.

Дима взял плошку и огляделся по сторонам в поисках свободного места. Поначалу такового не оказалось, и он сел прямо на пол посреди столовой, зажал плошку коленями и начал есть руками, давясь от жадности. Ему было наплевать, что остальные с любопытством смотрят. Раб в грязном фартуке стоял поодаль и насмешливо качал головой. Проглотив последнюю фасолину, Дима поднял голову и громко сказал:

– Добавки!

Повар в ответ фыркнул:

– Хватит с тебя, обжора-варвар.

Дима поднялся на ноги. Похоже, он действительно влип. Даже кухонный мужик ему хамит. Что предпринять сейчас, Дима решительно не знал. Врезать ему, что ли?

– Дай ему добавки, Мосхид, – сказал черноволосый негромко.

Мосхид сразу завял и поплелся на кухню, а черноволосый подвинулся, освобождая рядом с собой место на скамье, и кивком подозвал Баранова к столу. Дима перелез через лавку и плюхнулся рядом с ним.

Мосхид поставил перед Димой лошадиную порцию фасоли и обиженно исчез. Дима принялся за еду, тихо радуясь, что воспитатель их предгалактического класса не видит, как он тут ест прямо руками. Впрочем, ложек здесь ни у кого не было. И вилок тоже.

Черноволосый встретился с Димой глазами. Взгляд у него был тяжелый. Он дернул ртом, выбрался из-за стола и неторопливо вышел во двор. Дима обернулся к своему соседу – сирийцу, гибкому и тонкому, как ветка.

– Кто это?

– Север, – ответил сириец и добавил: – Гладиатор первого ранга.[14]

– Первого? – переспросил Дима. – А ты какого?

– Четвертого, – сказал сириец.

– Понятно, – заявил Дима с набитым ртом. – Почему он за меня заступился? Он местный альтруист?

Сириец пожал плечами:

– Блажь, значит, такая.

– А почему его назвали «кашеедом»? – не унимался Дима.

– Назвали и назвали. Он не всякому спустит, так что ты лучше забудь об этом навсегда. – Сириец подумал и добавил, чтобы Диме было понятнее: – На арене Север непобедим. И никогда не щадит побежденного.

Дима, черпавший основную информацию о жизни из книг Высокого Гуманизма, всю жизнь полагал, что гладиаторы всячески пытались друг друга спасать и выручать. Некоторое время он жевал молча. Потом продолжил распросы.

– Почему же у него такое мирное прозвище?

– Потому что каша – их национальная еда.

– Да ну! – сказал Дима. – Вот это совпадение! У нас в интернате тоже каждый день каша. И все рубают за милую душу, один я урод какой-то. От перловки у меня вообще судороги делаются.

– Ты разве тоже римлянин? – удивился сириец.

– Нет! – отрекся Дима.

Сириец снова пожал плечами.

– Но ведь Север – римлянин, – ответил он. – Разве ты не видишь?

Дима покачал головой:

– Как я могу что-то видеть, когда я на Сицилии-то второй день… – Он вдруг спохватился. – Как же это римлянин угодил в гладиаторы?

– Он осужден уголовным судом.[15]

– Ну и дела, – сказал Дима.

Когда Баранов вышел из столовой, солнышко уже припекало. Во дворе сражались на деревянных мечах четыре пары. Дима стоял посреди двора, засунув руки в карманы и ощущая себя кем-то вроде д'Артаньяна во время его первого визита к де Тревилю. Он машинально перебирал содержимое своих карманов: носовой платок, о котором достоверно знал, что он очень грязен; несколько желудей, завалявшихся с прошлой осени; половинка расчески… В другом кармане у него прижилась ампула пенициллина, большая, как огнетушитель. Дима стянул ее из методического кабинета врачевания со смутной мыслью использовать потом в каких-либо целях.