Зазимок - [11]

— Голый-босый, но гонор имею!

Гонору в нем, правда, хоть отбавляй. Потому и встревает во все. Взять колокола. Добрался до самого верха. Ключом орудовал. Как же: рабочий класс!

Мать зашивала располосованную в потасовке рубашку, всхлипывала:

— Где ты взялся на мою голову, чертяка чубатый!

Он мирно отвечал:

— Не скули по-щенячьи.

— Зачем трогаете несчастную церкву? Зачем обижаете? Вы, что ли, ее ставили, что распоряжаетесь?

Отец ударил себя по коленям:

— Опять сказка про белого бычка! Вас же, паразитов, собирали в сельсовете. Вам, паразитам, доказывали: нужна бронза для индустрии! А вы, паразиты, в драку.

Мать с девичьих лет любила церковь, бегала туда чуть ли не к каждой службе. Она пела в хоре. Стоя на клиросе, чувствовала себя вознесенной. Восторг, вера в чудо. Казалось, расставь руки, как крылья, — и полетишь ангельски легким полетом. Казалось, она близка к тайнам. Глаза впивались в росписи на стенах, на сводах. Она была рядом с ними, чувствовала себя как бы участницей и омовения, и вечери, и успения, и святого воскресения. Глаза Спаса глядели на нее с такой грустью, с таким проникновением, что весь этот вымышленный мир оживал.

Муж запретил ей петь в церкви. Она не могла простить ему такой жестокости. И сейчас она гневалась не из-за рубахи, а из-за той обидной несправедливости, которую творят такие, как ее Тимофей.

— На каждой улице кричите: «Равенство, равенство!» А сами его рушите.

— Это как же? — не понимает отец.

— А так. В церкви стоят рядом и пан и холоп. Стоят, как ровня. Где еще есть такое место?

Он темнеет лицом.

— Не на ту доску ставишь. Гнилая доска!

Умом я, кажется, больше понимаю отца, мне нравится его горячность, вера во что-то новое. Но сердцем я — с матерью. Меня приводят в трепет высокие библейские сюжеты, которые я постигаю в церкви, задирая голову. Холодеет под ложечкой, когда я слышу песнопение, льющееся с клироса.

Взбаламутили людей эти сброшенные колокола. И вчера о них, и сегодня.

В нашем соломенном клубе тоже спор о них. Котька горячится, наступает на Микитку:

— Твой листоноша тоже добрый! Он же читает книжки. Знаешь, как нужны трактора. Нам же Хавронья Панасовна объясняла! Нужен металл, вот этот, як его?..

Микита равнодушно подсказывает:

— Благородный.

— Ага! — соглашается Котька. Затем спохватывается: — Не-е! Цветной! А ты…

— Що я?

— Знаю, что ты за батька!

— А ты?

— Мой понимает: раз надо, значит, надо!

— А мне церкви жалко. Батько говорит: ишь умники. Люди по копейке стянулись, подняли храм, повесили колокола, а они хап готовенькое — и в карман. Це не дело!

Меня бьет нетерпение. Хочу знать, что думает каждый. Спрашиваю Юшка:

— Чего молчишь?

— Хиба воно мени нужно?

Вот так всегда. Батько тоже такой. Да все у них в семье такие! Только бы их не трогали.

2

Котькин отец, старый Говяз, похож на кузнечика. Туловище куцее, зато ноги — во какие махалки, длинные, словно жерди. Он землемер. Занятие как раз по нему. Шаг саженный. Бегом не угнаться. На что листоноша ходок, но и тот пить запросит. Одним словом, не ходит Говяз, а землю меряет. Лет ему, может, не так-то много. Но волосы уже седые, редкие. Усы тоже побелели, точно пылью их припорошило. Головка небольшая, верткая. Все видит, все знает, все замечает. В нагрудном кармане темного френча — блокнот и выглядывающий графитным острием толстый плотничий карандаш.

Слобода говорит о землемере:

— Понимающий человек!

В разговоре то и дело мелькают книжные слова. Если показывает свой участок, обязательно скажет так:

— Здесь райские яблочки произрастают.

Если же увидит непорядок — то ли ветку обломило, то ли плоды побило, — непременно воскликнет:

— Явление!

Зайдите к нему в сад. Встретит радушно, предложит фрукты особого сорта:

— Покушайте, будьте ласковы. Это вас заинтересует.

Менялись власти, менялись порядки. Но землемер Говяз всегда оставался прежним. Сажень на плечо — и в степь. Потому что при любых властях, при любых порядках земля оставалась прежней. Ее не убывало и не прибавлялось. Перекраивать, конечно, приходилось по-новому. Казалось, ничто не сможет его смутить. Ничто не сможет переменить ход его жизни. Но, глянь, как все повернулось!

Думал, думал Говяз, да и надумал: пора покидать насиженное место. Имущество и хату разделил между женатым сыном и замужней дочерью. Участок тоже разбил поровну, никого не обидел. Себе выговорил одну комнату. Так, на всякий случай. Мало ли чего. Вдруг на старости лет негде будет приклонить голову. Кое-какой инвентарь продал. Барахло уложил в окованный сундучок. Поставил его на бричку и айда от дому подальше. Все тихо, скрытно. Сел и уехал. Никто не знал, никто, не подозревал…

Правду сказать, я знал. Но поделиться ни с кем не мог. Клятву дал.

Котька вечером подобрался к моему окну, послюнявил палец, потер им по стеклу. Стекло издало звук, знакомый каждому пацану: иурр… иурр… Условный знак, вызывающий на тайное свидание. Я выскочил на двор. Котька стоял за углом, прижавшись боком к стене. Тихо сказал:

— Еду насовсем…

— Куда?

— Кто знает…

Что случилось с землемером? Что сорвало его с корня? Многие об этом думали, да не знали, что придумать. Сам тоже мучился. Ладно ли. поступил? Не напрасны ли страхи? Может, и не обидели бы землемера, поскольку человек нужный. Может, и не тронули бы его хозяйства, поскольку оно создано собственными руками. Батраков не держал, работников не нанимал. Все своим хребтом нажито.