Заживо погребенный - [34]

Он медленно побрел домой.

Она выбежала в прихожую на хруст его ключа.

— Ой, Генри, — заговорила она возбужденно, — я что хочу сказать. Прохожу я мимо лавки мистера Эйлмера, а он витрину украшает, и вдруг меня прямо как стукнуло: он же твою картину может выставить. Ну, я подбегаю и его спрашиваю. Он говорит, пожалуйста, но только, говорит, надо ее сейчас же принести. Ну, я сбегала и принесла. Он рамочку нашел, и надпись сделал, и про тебя расспрашивал. Такой любезный. Ты сходил бы, глянул. Думаю, ее и купить могут, ничего не будет удивительного.

Прайам сначала ничего на это не ответил. Просто не мог.

— А что Эйлмер про нее сказал? — спросил он, погодя.

— Ой, — заторопилась жена, — ну, в общем, мистер Эйлмер в таких делах не специалист. Он же по другой части. Просто ему хотелось нам услужить. Я видела, так он хорошо ее пристроил.

— Ну что ж, — сдержался Прайам, — и ладно. А не пора ли нам обедать?

Странно — и что у нее за отношенья с этим Эйлмером! Ведь это она порекомендовала ему Эйлмера, когда, в первое утро своего пребывания в Патни, он спросил: «А водятся ли в этом блаженном краю приличные табачники?» Кто знает, может, если б не безнадежно больная, лежачая жена табачника, быть бы Элис миссис Эйлмер. Да, очень похоже, что Эйлмер безответно влюблен в Элис. Как хорошо однако, что Элис не досталась Эйлмеру. Прайам уже себя не мыслил без нее. Несмотря на ее взгляды насчет изобразительного искусства, Элис была его воздух, атмосфера, его кислород. А вдобавок зонтик, защищавший его от града неприятных обстоятельств. Что за странная однако штука — любовь! Именно силою любви его картина попала в витрину табачника.

Какая бы сила ее туда ни поместила, никакою силой ее оттуда не удавалось вызволить. Неделями стояла она в витрине, и никакой толпы не собирала, не вызывала никакого шума! Ни единого слова в газетах! Лондон, признанный центр мирового искусства, как воды в рот набрал, жил себе, как ни в чем не бывало. Единственное непосредственное следствие очередной выставки Прайама было то, что он переменил табачника и направление своих прогулок.

Но вот произошло еще одно невероятное событие.

Однажды вечером Элис, вся светясь, положила пять соверенов в руку Прайама.

— Продалась за пять гиней, — объяснила она, ликуя. — Мистер Эйлмер себе ничего взять не захотел, насилу я ему несколько шиллингов всучила. Как замечательно, ну прямо замечательно! Нет, но я же сразу говорила, что по-моему это очень красивая картина, — поспешила она прибавить.

На самом деле, то поразительное обстоятельство, что картина, которую нарисовал на чердаке ее Генри, продалась за столь крупную сумму, как пять фунтов, сразу возвысило его искусство в ее глазах. Отныне не приходилось считать его работу блажью безобидного безумца. И ей уже искренне казалось, будто она сразу раскусила, что в этом что-то есть.

Купил картину большой чудак, знаменитый хозяин гостиницы «У лося», что дальше по реке, однажды вечером, когда он был — ну, не то чтобы пьян, но более оптимистичен, чем состояние английского общества это допускало. Картина понравилась ему по той причине, что его паб столь безошибочно на ней узнавался. Он заказал тяжелую золотую раму и вывесил картину у себя в салоне. Карьера покровителя искусств, к сожалению, скоро оборвалась по вине врачей, предписавших его заточенье в сумасшедшем доме. Весь Патни предрекал, что он кончит сумасшедшим домом, и весь Патни оказался прав.

Глава VIII

Вторжение

Однажды в декабре, под вечер, Прайам и Элис сидели вместе у себя в гостиной, и она приступала к завариванию чая. Ажурная скатерочка лежала на столе наискосок (Элис видела точно такую же скатерочку, точно так же положенную на образцовый столик в образцовой гостиной в Уоринге), клубничное варенье помещалось в северной части компаса, мармелад был Антарктикой, хрустящее печенье и печенье пышное представляли соответственно Восток и Запад. Все это довершало серебро и два заварочных чайничка Элис (она больше чем на пять минут не давала застаиваться чаю, какой он там ни будь китайский), а кувшин с водой под особой крышечкой стоял на подносе вне скатерки. На некотором расстоянии, но все же на столе, стонал на спиртовке чайник. Элис нарезала хлеб для тостов. Огонь был как раз для тостов, вилка лежала под рукой. Чем дальше продвигалась зима, тем чаи у Элис делались уютней и уютней и роскошнее, к тому же, превращаясь прямо-таки в чайные церемонии. И во избежанье треволнений и опасностей при переходе холодным коридором к кухне, она так устроилась, чтоб все свершалось приятно и прилично в самой гостиной.

Прайам скручивал сигареты, много сигарет, и скрутив, раскладывал их по порядку на каминной полке. Дружная, счастливая чета! Притом чета, могли вы заключить по роскоши чайного стола, не имевшая нужды в деньгах. Меж тем два года минуло с той катастрофы, что постигла Кохунов, и Кохуны так от нее и не оправились. Деньги на хозяйство исправно поступали. Способ их добывания скоро приобрел некоторую важность в глазах Прайама и Элис. Но еще прежде на их долю выпало одно удивительное, неслыханное событие. Вы можете сказать, что уж кому-кому, а Прайаму Фарлу и раньше выпадало предостаточно удивительных, неслыханных событий. Однако всё, что с ним случалось прежде, было преснятина, дело обычное (как, скажем, надписать конверт), в сравнении с этим происшествием.