Зажечь свечу - [51]

В общем, аллах его знает, может, все и не так вовсе.

Все же надо бороться. Он, Лев Борисович Гец, добьется того, чтобы акт о работе комиссии попал куда следует. Уже чересчур много сделали…

Или нет? Или не стоит заваривать кашу? Ведь так просто — молчать. В конце концов, что нужно Гецу от этого СУ-17, от Бахметьева? Он выполнил свое дело, помог Сыпчуку. Завтра он займется процентажем и это тоже доведет до конца. Что же еще? Не все ли равно, куда отдадут материалы… Организовали комиссию, пусть и решают… Вот ведь случай с мальчиком в «Дон Кихоте», с мальчиком, которого бил хозяин и за которого заступился доблестный рыцарь, а только хуже сделал. Донкихотство это все, донкихотство…

Лев Борисович засыпал.

Закончился третий день работы комиссии.

ГЛАВА XIII

Пантелеймон Севастьянович Хазаров считал, что главное в жизни — уверенность. Уверенность в своей правоте, в деле, которому ты служишь. И его трезвость, деловой подход и уверенность дали свои плоды. В сорок пять лет он занимал уже немалый пост и находился в том периоде своей жизни, когда всякая подготовка закончена, дело начато и теперь надо только идти и идти вперед не уставая, чтобы успеть достигнуть того, что намечено.

Сейчас Пантелеймон Севастьянович затруднился бы сказать, что такое для него максимум, но он был уверен, что дойдет до него, а максимум этот не такая уж мелкая штучка.

Еще в молодости понял он, как важна целеустремленность, энергия, здоровый взгляд на жизнь. Всегда бывало так: стоило лишь начать сокрушаться, сентиментальничать, проявить малодушие — и все летело к чертовой бабушке. Любимым писателем его юности был Джек Лондон. Случалось ему и теперь перечитывать его рассказы, но только теперь они меньше нравились. Положительным качеством героев писателя Джека Лондона была целеустремленность, мужество. Но была у них и слабость: они не имели настоящей, правильной цели. А потому их мужественные поступки часто были бессмысленны.

Пантелеймон Севастьянович старался предусмотреть все. Жизненный путь его был нелегок, но та борьба, которую приходилось вести, была в духе Пантелеймона Севастьяновича. Он верил в свою цель и в свой успех. Он верил в прогресс. То, что оставалось еще много трудностей, ничуть не пугало его. Бывало, что люди и жаловались, однако никто не мог отрицать, что делается много, очень много. Кто же виноват в том, что сами люди — сами те, для кого и делается-то все! — часто не могут понять толком своей задачи, не могут как следует напрячь силы в борьбе, не могут проявить настоящего делового энтузиазма? Сознательность… Эх, если бы досточтимые медики изобрели такую вакцину — вакцину сознательности…

И Пантелеймон Севастьянович использовал любую возможность, чтобы разъяснить, растолковать людям то, что от них требуется.

Но все-таки сразу же после того, как было разрешено Нефедову организовать комиссию, еще до начала ее работы, Пантелеймон Севастьянович Хазаров начал испытывать неприятные ощущения. Что-то беспокоило его с этим несчастным СУ, и все тут. Может быть, вообще не надо было посылать комиссию? Но почему не надо? Почему, собственно, не надо, если в конце-то концов он просто обязан отреагировать на полученный сигнал?.. Правда, если уж быть до конца честным, то разрешил Пантелеймон Севастьянович комиссию не только поэтому, он ведь еще и другое думал… Да, но в конце-то концов ведь если бы они не отреагировали, то не исключена возможность, что кто-то повыше… Кто их знает, этих анонимщиков, они ведь до всего могут дойти, а Нефедов…

И все же в тот день, когда комиссия начала свою работу, Пантелеймон Севастьянович чувствовал неловкость.

А когда вечером позвонил ему Нефедов, а затем и Нестеренко, он не удержался и пригласил председателя комиссии к себе. С Петром Евдокимовичем был он весел и прост, но когда тот ушел, сел Пантелеймон Севастьянович в свое любимое кресло и обхватил гладкую голову руками. Недолго пробыл у него Нестеренко и немного говорил, но понял, кажется, Пантелеймон Севастьянович самое главное. Нельзя было, ни в коем случае нельзя поручать такое дело Нефедову. Заварил он кашу, и теперь неизвестно, как расхлебывать ее.

Собственно, можно было бы уж и назвать всех этих жуликов, объявить во всеуслышание — ведь нагадили они… Эх, если бы все было так просто! Взять на себя ответственность… Выдержит ли он, Пантелеймон Севастьянович? Конечно, не выдержит. И не потому не выдержит, что слаб… Вот когда он будет… О, тогда он им всем покажет! А пока еще…

«Завтра посмотришь, что они там обнаружат, вечером вызовешь того или другого к себе и сделаешь то, что нужно сделать», — так решил в конце концов, так приказал себе Хазаров.

На другой день вечером он вызвал Нестеренко, настроил соответствующим образом Нефедова по телефону, дал распоряжение, чтобы тот прибыл к нему для беседы в десять тридцать следующего дня, и проработал своего не в меру ретивого инструктора во время этой беседы. Когда Нефедов побледнел и вообще так удивительно сильно отреагировал на его слова, Хазаров сначала испугался и чуть-чуть не проявил слабость, но вовремя собрался и, твердо ведя свою линию, перешел в еще более решительное наступление.