Зазеркалье Петербурга - [36]
.
Из окон этого дома неделями доносились кашель страдавшего от петербургского климата писателя и причитания верного слуги Якима, ухаживавшего за ним в тесной темной крохотной квартире, где они уживались вдвоем.
Здесь же по ночам, пока не догорят две выданные Якимом свечи, Гоголь написал большинство «Петербургских повестей» и комедию «Ревизор», одного из героев которой он поселил тут же. Хлестаков пишет письмо «его благородию, милостивому государю Ивану Васильевичу Тряпичкину, в Санкт-Петербург, в Почтамтскую улицу, в доме под нумером девяносто седьмым, поворотя на двор, в третьем этаже, направо»[119]. Свой адрес Гоголь во время трехлетнего пребывания в этом доме называл так: «В доме Лепеня под № 97».
Наследники придворного музыканта Лепена владели домом с 1820-х годов и до революции 1917 года, в советское время здесь размещалось общество художников, а улице еще в 1902 году по случаю 50-летия со дня смерти писателя дали имя Гоголя, которое она носила 90 лет.
Анненков П.В. Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года. Киев: Мультимедийное изд-во Стрельбицкого, 2018.
Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.
Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 2017.
Весь Ленинград и область. 1924–1931 гг.
Гиппиус В.В. Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники. М., 1999.
Гоголь Н.В. Ревизор // Собр. соч.: в 5 т. / под ред. Н.С. Тихонравова. 11-е изд. Т. 3. СПб., 1893.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. Т. 15. Переписка: 1832–1834. М.; Л., 1948.
Пыпин А.Н. Гоголь, Николай Васильевич // ЭСБЕ. Т. 17. СПб., 1893.
Яцевич А.Г. Пушкинский Петербург. СПб., 1993.
Доходный дом
(1890 г., архитектор В.П. Цейдлер; ул. Радищева, 5–7)
«Я зашла к Гумилеву на Преображенскую… и застала его за странным занятием.
Он стоит перед высокой книжной полкой, берет книгу за книгой и, перелистав ее, кладет на стул, на стол или просто на пол.
– Неужели вы собираетесь брать все эти книги с собой? – спрашиваю я.
Он трясет головой.
– И не подумаю. Я ищу документ. Очень важный документ. Я заложил его в одну из книг и забыл в какую. Вот я и ищу. Помогите мне.
Ятоже начинаю перелистывать и вытряхивать книги. Мы добросовестно и безрезультатно опустошаем полку.
– Проклятая память, – ворчит Гумилев. – Недаром я писал: „Память, ты слабее год от года!“.
Мне надоело искать, и я спрашиваю:
– А это важный документ?
Он кивает:
– И даже очень. Черновик кронштадтской прокламации. Оставлять его в пустой квартире никак не годится!
Улица Радищева, 5–7
Черновик прокламации? Я вспоминаю о заговоре. Да, он прав. Необходимо найти его. И я продолжаю искать с удвоенной энергией.
– А вы уверены, – спрашиваю я снова, безрезультатно просмотрев еще несколько десятков книг, – вы уверены, что действительно положили его в книгу?
Он раздраженно морщится.
– В том-то и дело, что совсем не уверен. Не то сунул в книгу, не то сжег, не то бросил в корзину для бумаг. Я с утра тружусь, как каторжник, – все ищу проклятый черновик…
Гумилев оборачивается ко мне.
– Вам, конечно, хочется бежать? Ну бегите. Все равно мне не найти проклятого черновика. Верно, я его сжег. И ведь никто здесь не поселится. Ключ от квартиры останется у меня.
Я смогу приходить сюда, когда хочу, – уже улыбаясь, он оглядывается на дверь, – смогу назначать здесь любовные свидания…
Он начинает ставить книги обратно, а я торопливо надеваю свою широкополую шляпу и прячу под нее бант.
– До свидания, Николай Степанович.
– Не говорите никому о черновике, – доносится до меня его голос, и я, кивнув наскоро Ане, готовящей что-то в кухне на примусе, выбегаю на лестницу»[120].
В этом доме на улице Преображенской, 5 (ныне – улица Радищева), недолгое время, всего год, в квартире № 2 жил Николай Гумилев. Сюда и приходила к нему молодая поэтесса Ирина Одоевцева и другие друзья помогать разбирать вещи перед переездом в новое жилье. Злополучный черновик ни поэту, ни его помощникам найти не удалось, зато удалось другим, более опытным в этом деле людям. В 1921 году, спустя всего несколько месяцев после переезда Гумилева из этого дома, чекисты провели здесь обыск и все-таки нашли потерянный документ, ставший одной из улик в деле о расстреле поэта за участие в Таганцевском заговоре, направленном на свержение советской власти.
Прокламация, по свидетельству лично державшего ее в руках поэта Георгия Иванова, действительно существовала, была сочинена витиеватым, «доступным рабочим массам» языком и написана от руки самим Гумилевым. Призывала она к поддержке восставших против советской власти матросов. Была ли она роковой уликой и существовал ли весь Таганцевский заговор вообще, по крайней мере в том виде, в котором его преподносили (первая жена поэта Анна Ахматова считала имена известных людей, в том числе Гумилева, вписанными матросами в список участников для отвода глаз от них самих), – до сих пор предмет споров.
Тем не менее, явно нелюбимого новой властью 35-лет-него поэта, открыто называвшего себя монархистом, разглагольствовавшего о своих контрреволюционных взглядах перед любым, кто слушал (а среди них были и доносчики), но почему-то уверенного в своей неприкосновенности за честность и прямоту, мгновенно арестовали. Бесстрашный Гумилев, всю жизнь с усмешкой относившийся к опасностям и даже сознательно искавший их (поездка в Африку, запись на войну добровольцем, возвращение из сытой Европы в советский и теперь враждебный его мировоззрению Петербург), и от ареста, хоть и неожиданного для него, не пытался скрыться. Взял с собой Библию и «Одиссею» Гомера и до последнего оставался все также спокоен.
