Заявление - [14]

Необычно долго слушал Вадим Сергеевич, не прерывая. Еще был бы начальник, а то молодой. Да, пожалуй, он не столько слушал, сколько с первых же слов искал резоны для возражения.

Нашел.

— Дурак он, твой бывший шеф. Почему я должен соблюдать всякую глупость, которую предлагает какой-нибудь неуч чиновник, не имеющий прямого отношения к делу и не знающий его совершенно. Абсурд! Все равно я их буду стараться обманывать.

— Вот он и говорил, что в результате страдают не те, кто придумал, а те, кто отвечает за их соблюдение, непосредственные, самые мелкие твои начальники.

— Глупость это все, я считаю. Так никогда нигде прогресса не будет. С такими идеями я бы твоего шефа выгнал к черту. Да-а. Опа-а-сный человек!

Вадим Сергеевич начал заводиться, голос его крепчал, звенел, глаза начали молнии метать, до каких высот гнева и осуждения он бы добрался, неизвестно, потому что вошла сестра и сообщила температуру вновь поступившей больной Ручкиной — сорок и одна десятая.

Странная психология у врачей. Впрочем, почему только у врачей? У врачей как у всех: когда температура тридцать восемь, тридцать девять, все волнуются, нервничают, думают, как быть и что делать; но стоит услышать — «сорок», звук «сорок», как все волнения принимают совершенно иней характер — «сорок» звучит как набат, возвещающий катастрофу, сообщающий о наступлении катаклизма. Возникает качественный скачок во всех волнениях, нервотрепках, размышлениях. Скорость всех действий резко меняется. Правильно или неправильно, но меняются и сами действия. Надо или, не надо, но меняются лекарства, антибиотики, капельные растворы. Родственники, до того терпеливо сносившие усугубление болезни, вскакивают и норовят что-нибудь достать — новое лекарство или икру; начинают звонить всем вокруг, советоваться то с профессорами, то с «экстрасенсами». Врачи в больницах при звуке «сорок» хватаются за иглу. Они все делали и раньше, но начинают почему-то, может и обоснованно, пороть горячку, лишь когда она, горячка, достигла этих сакраментальных цифр.

Услышав «сорок и одна десятая», наши дежурные доктора, как и все нормальные, испуганные люди, прекратили поиски абстрактно правильного поведения, оценку существующих правил, отбросили все обобщения, декларации, осуждения, вскочили и почти бегом ринулись к этой одной-единственной, внезапно загородившей собой сейчас весь мир, к источнику тревоги и заботы, — к девочке с температурой сорок и одна десятая, к Марине Ручкиной.

Марина лежала красная, как и бывает при такой температуре, закрыв глаза, съежившись, свернувшись как еж в клубочек — ее трясло.

— Сколько дней, как тебя выписали? — Вадим Сергеевич был, как всегда, суров.

— Уже неделя, наверное.

— И все время болело?

— Немного.

— А температура?

— Была.

— Почему ж не приходила?! Вот сами всегда доведут себя до ручки, а потом к нам бегут.

Не надо было так говорить Вадиму Сергеевичу. Вернее, не ей надо было так говорить Вадиму Сергеевичу. Это ведь надо было другим говорить, которые вокруг нее начнут суетиться, смотреть, ухаживать, которые потом набегут и будут вокруг мельтешиться, помогать, заботиться, а то и мешать и, наконец, искать, кто виноват. Ведь если Марина поправится, то все будет хорошо, и она будет только благодарна — она; если не поправится, то не от нее надо будет ждать удара — от них, которым и надо бы сказать «сами себя до ручки доведут, а потом…». А сказать эти слова сейчас — ударить лишний раз ее.

— Экзамены у меня, Вадим Сергеевич.

— Экзамены, экзамены. Здоровье важнее. Занимаетесь спортом, соблюдаете разные диеты, а как болезнь, так всегда в последний момент.

Нет уж, по-видимому, кто привык обобщать, тот и в тяжелый миг не откажется от приятной и удобной привычки — обобщение помогало Вадиму Сергеевичу отложить на мгновенье размышление. Но подумать все равно придется — температура-то сорок и одна десятая. Быстрый, суровый, агрессивный доктор, который всегда боролся, всегда был активно чем-то недоволен, — оказался обыкновенным занудой. Что же сейчас говорить об этом, упрекать ее в чем-то. Сорок, и одна десятая! А что было — то было. Уже было. Имеешь дело с данностью. Если надо что-то делать — делай. Не надо — отступись, запищи и иди. Зачем же нудить о том, что ясно и так.

Вадим Сергеевич долго щупал живот, стучал, искал на слух, определял на звук при простукивании границы печени, границы легких, брал пальцами кожу в разных местах в складки и сравнивал их — искал отек.

— Да, Анатолий, наверное, у нее все же поддиафрагмальный абсцесс. Ты все записал в историю болезни? Запиши-ка еще консультацию гинеколога — все же гной в их области. Пусть и гинекологи, включатся, пусть и они подумают, — Вадим Сергеевич, пожалуй, больше разговаривал сам с собой, чем со своим молодым коллегой. — Конечно, можно и сейчас вскрыть гнойник, но можно и обождать. Обождать лучше. Время терпит. С другой стороны, гной есть, и никуда он не денется сам. Все равно надо удалять. Может, чем завтра возиться, лучше сегодня, а? Завтра операции плановые.

— Вадим Сергеевич, она была в палате у Галины Васильевны, и опять мы ее туда положили. Может, пусть и она?.. Она ее знает…