Завтрашний ветер - [2]
Где голубятню устраивать? На чердаке.
Только я туда сунулся, а вход заперт: замок здоровенный висит. Зачем его мать повесила?
Ну, думаю, мне замок не помеха! У нас перед домом только одно дерево бесполезное растёт — тополь. Да это мать говорит — бесполезное. На нём хоть никаких фруктов не растёт и, кроме гнезда грачиного с грачатами, ничего нету, зато мне этот тополь всё равно что лестница.
Матери дома не было. Она рядом в ресторане при гостинице судомойкой работает.
Я прыгнул на ствол, ухватился за нижнюю ветку, подтянулся, раз–раз — и вот я уже был на крыше, только ветром рубашку раздуло, оттуда к чердаку, раскрыл чердачное окошко, сел, свесил ноги, спрыгнул…
Ну и пылища! Старые веники, корзины трухлявые. Я даже закашлялся от пыли, когда стал хлам разгребать. Думаю, всё в один угол, в самый тёмный, задвину, а в свободное место соломы натащу, миску с водой поставлю — поилка будет…
Упарился, пока все корзины да веники в одну гору сгрёб. А под ними ещё мешки драные открылись, газеты старые, рогожи какие‑то… Только стал их разгребать, как гора моя рухнула, корзины на голову посыпались.
Я разозлился.
Решил покидать всё с чердака вниз, во двор. Матери всё равно нет. Думал, успею, пока она с работы вернётся. С чердака на землю. А после с кручи прямо в реку. Река всё унесёт.
Весело было швырять с чердака этот мусор! Ветер так и выхватывал из рук мешки да газеты. Одна метёлка даже через забор к соседям залетела. Хорошо, никто не видел. А то б заорали.
Кидаю я, кидаю, уже половину перекидал. Вижу — ещё одна корзинка трухлявая в углу приткнулась, а в ней опять старые газеты. Я эту корзинку схватил да как швырну в воздух! Вижу — газеты из корзинки вывалились, ветер подхватил, развернул их на лету, и оттуда вдруг вылетели одинаковые бумажки, голубоватые такие… Штук сто, наверное, ветер их подхватил и вверх поднял — над домом, над улицей, над посёлком.
Только одна на нашу крышу опустилась. Я из чердака вылез, пополз по кровле, схватил её.
Смотрю — деньги!
Не наши. Хоть по–русски написано: «Двадцать пять рублей». Таких денег я никогда не видел. Там орёл нарисован когтястый. И какой‑то дядька с бородой. Нету у нас таких денег!
И тут улица зашумела. Тикать надо.
А я встал на крыше и смотрю.
Смотрю — люди прохожие деньги ловят. Удивляются. А навстречу им бежит моя мамка, чего‑то кричит, бумажки отнимает.
Люди над ней смеются.
А она мне кулаком издалека грозится. И плачет.
Тут я услыхал, что кричат люди:
— Сычиха клад растеряла, царские деньги копила!
Я так и остолбенел. Дядька‑то бородатый — царь!
Глава 2
Я удираю на яхте
Пока она добежала до калитки и от калитки до крыльца дома, я уже соскользнул с крыши по тополю, промчался мимо груш к обрыву, перемахнул проволочную загородку, и меня понесло вниз с кручи прямо в реку.
Я еле ногами тормозить успевал, за траву хвататься. Да обрыв у нас песчаный — кустики травы с корнем выдираются. Не держат.
А тут ещё мать сверху кричит:
— Обратно и не являйся! Своими руками убью!
Я хоть и знал, что убить — не убьёт, но летел так, что чуть не расшибся о камни, которые возле самой воды торчат. На четвереньки упал, удержался.
И слышу — кто‑то хихикает:
— Сам Сыч, а шмякнулся, как лягушка!
Вскочил. Смотрю — яхта покачивается невдалеке от берега, у красного буя. А на яхте в белых брюках, до колен подвёрнутых, и синей тельняшке Наташка Познанская прохлаждается, парус распускает. Большая уже стала. К дядьке своему со спасательной станции из города на каникулы приехала.
Я б ей дал «лягушку»! Только очень не хотелось сей час реку переплывать. Долго. Мать с минуты на минуту на берег прибежать может.
— Перевези на второй остров, — говорю.
— А чего это ты опять натворил? — Всё ей интересно знать.
— Перевези, просят! Всё равно зря катаешься!
— А почему это ты со мной, мелюзга, на «ты» разговариваешь?! Мне восемнадцать лет!
Я‑то знал, что перевезёт. Я ещё маленьким пацаном был. В первом классе учился. А она в седьмом. И нас обоих из классов выгнали. За что её — не знаю. А меня за то, что под парту залез, не хотел на уколы идти. Мы тогда сели в школьном дворе на лавочку, и она про каких‑то мальчика и девочку стала рассказывать, которые совсем маленькими сделались и на стрекозе улетели… Потом мне укол всё‑таки всадили. Но с тех пор Наташка меня всегда за вихор дёргала, когда видела, и часто всякими пирожками угощала. Или бутербродами. Но на «вы» её называть— как бы не так! Каждый может вырасти! Что ж, из‑за этого всякого на «вы» называть?!
Я проситься больше не стал, шагнул в реку. Прошёл несколько шагов, потом, как был, — в штанах и майке — ухнул в воду и поплыл к яхте.
— Дурной! — закричала Наташка. — Я бы сама к тебе причалила!
Да уж причалила бы! У самой яхта ещё от буя не отвязана.
Я ухватился руками за корму, перевалился в яхту, перешёл на нос, взялся за цепь и начал тащить её на себя. Яхта подтянулась к железному бую, который покачивался на воде, как большая красная пробка.
Цепь была продета в скобу на буе и замкнута на тяжёлый замок.
Только я взял из Наташкиных рук ключ и вставил в замок, как на берегу показалась мать. Всё‑таки успела обежать вокруг гостиницы, спустилась по лестнице и пришла сюда через пляж.
