Завтрак во время обеда - [2]

Его озаряло:

— ХВОСТ!

Именно хвост мешает ему, Злодею, стать окончательно взрослым и беспардонным. Именно эта бесполезная часть организма чувствительна к расслабляющим, нежелательным в его положении чувствам. Недаром же у людей (а к ним Злодей предъявлял особые счеты) давно нет хвоста.

Небо над головой темнело — к дождю. Внизу медленно и бесконечно текла река. Не откашлявшись от налипшей во рту вражьей шерсти хвоста, Злодей бросился на теплые макароны. Он жрал их, и внутри у него ёкало.

Сережка пришел к начальнику лагеря на следующий день в обеденное время. Спросил, оглядывая без интереса тесное начальниково жилье:

— Когда пионеры прибудут?

— Когда закончим ремонт. А когда закончим? Это же не ремонт — археология, понимаешь. Мумию оживить легче! — Начальник спохватился, имея в виду педагогику, и пододвинул Сережке макароны, сваренные прямо в комнате на электрической плитке. — Завтракай.

— Куда еще завтракать, я уже обедавши. Время-то…

Начальник его приструнил.

— Обедавши… Сиволапые вы, новгородские. Завтрак — красивое слово. — Он пододвинул макароны Сережке, поставил перед ним компот вишневый — консервный.

— Итак, тема! Тема обыкновенная…

Начальник привел Сережку в густо беленый подклет, где он выгородил сырыми досками пионерскую комнату.

— Помещение, сам видишь, не Эрмитаж. В самом храме охрана не разрешает. Фрески там, понимаешь. Да и неудобно для пионерской работы. Предрассудки в нас еще крепкие. А подцерковье не охраняется. Мы отсюда столько… выгребли. — Поймав себя на выражении антипедагогическом, начальник пояснил сурово: — В смысле всякого мусора. — Затем начальник оглядел беленые стены, бугристые от наслоившейся за века штукатурки. На какую-то секунду в голосе его появилась неуверенность. — У нас тут две разнородные организации: мы — и охрана памятников с ружьем. Совместим, как ты думаешь?

— Охрана памятников без ружья, — поправил его Сережка. — У бабушки характер строгий, ей ружье не дают.

Лицо начальника сделалось меланхолически добрым, даже мечтательным, даже острый кадык обвис.

— Скоро нам лагерь построят хороший по замечательному проекту ленинградского архитектора Лензнииэпа. Так что мы временно. Столовую в бывшей трапезной соорудили, ну а пионерскую комнату — тут, в подклете. Светло и чисто, а что касается предрассудков, мы, дорогой, не таковские. Пионеры ребята сознательные. Хорошие ребята! — Голос начальника вознесся, посуровел, кадык снова выпер, как у паровозного машиниста, глядящего вдаль. — Так. На этой стороне изобрази природу и лагерный сбор у костра. На этой — линейку. Тут — пионеры помогают совхозникам. В радостных, понимаешь, тонах. Все ясно?

— Ясно. Красок нужно побольше. — Имея характер застенчивый, Сережка поглядел в потолок, поискал глазами по углам и добавил со вздохом: — И еще… Чтобы никто пока не совался.

— Значит, вперед! — согласился начальник. — Как говорится — поехали!

— Можно, чтобы и вы покамест не приходили? — попросил Сережка, глядя в свеженастланный пол.

— Ясно. — Начальник лагеря потрепал Сережку по голове, принес ему ящик с гуашью, акварелями и другими порошковыми и уже разведенными красками. Карандаши дал и кисти. — Ясно, — повторил он. — Не робей, делай! — И ушел, поощрительно подмигивая.

В льняной древней местности, где суждено было родиться Злодею, собаки плодились обильно, как бы возмещая своей многоликостью почти исчезнувшее лесное зверье.

Волею судьбы Злодей оказался таких густо и таких привольно намешанных кровей, что проследить родословную в его удивительном облике отчаялся бы даже бесстрастно-упорный генетик.

Злодеи был безобразен. Если можно представить лешего с тяжелой медвежьей мордой, на высоких резвых ногах, беззастенчиво ухмыляющегося, так оно и будет — козлиная клочкастая шерсть Злодея отливала зеленым.

Известно, что даже в терпеливом собачьем племени, лишенном воображения, потому долговечном и многочисленном, благодаря мудрому промыслу природы являются иногда особи аморальные, как пророки. Злодей не понимал собачьих законов; наделенный к тому же разбойничьим нравом, он уже в годовалом возрасте контролировал обширный участок реки. Бесстрашный, верткий и независимый, он возникал из кустов, как оборотень. В собачьи драки летел беззвучно, не дрался — кромсал. Но после быстрой победы тоскливо выл. На людей, пытавшихся подойти к нему, он рычал, как бы предупреждая — я к вам не лезу, не лезьте и вы ко мне.

Иногда во снах обдавало его холодной черной водой. Он сучил лапами, судорожно тянул шею, пытаясь ухватить лоскуток неба. Вода забивала ему ноздри, сжимала глотку, ломала его и засасывала в пучину. Видение кончалось всегда одинаково — Злодей вскакивал, дрожа, обнюхивал себя, потом укладывал морду меж вытянутых передних лап и, не мигая, затаив свой страх, вслушивался в голос реки, которая, как казалось ему, объединяла и небо, и землю, и ту черноту, что за ними.

В тот уже далекий злополучный час он все-таки выбрался на песчаный берег и уткнулся в жесткую прошлогоднюю осоку, сотрясаясь всем телом, выталкивающим из себя воду.

Случилось это Первого мая. Щенка уронили с нарядного белого теплохода, на котором играла музыка. Уронили из пахнущих духами объятий. Нашла его сука Сильва. Долго дышала над ним и кашляла, потом принялась подталкивать носом, пока щенок не поднялся на дрожащие ноги, и, подталкивая, повела вверх по откосу; нести его в зубах она не могла — щенок был грузный, трехмесячный. Щенок уставал, ложился на брюхо, по-лягушачьи распластав лапы и слезно скуля; она стояла над ним, понимала его усталость и страх, затем снова подталкивала.