Завтра. Выпуск 2 - [6]

Но была в жизни Рервика и тихая радость, лежащая в стороне от авантюр и поножовщины. Время от времени забирался он в глухомань, на слаборазвитую планету, и снимал медлительные этнографические фильмы быт и труд, танцы и обряды, игры и состязания, восходящие к древним эпохам. После такого уединения появлялись картины, полные очарования и грусти, и зрители выходили из кинозалов в глубокой задумчивости, а критики говорили: «О! Каков Рервик!» и шли писать рецензии на своем критическом языке, где среди прочего выражали сожаление и недоумение, что художник такой глубины, такой страстности, такого богатства творческой палитры до сих пор не выходит за рамки документального жанра.

Да, художественных картин Андрис не снимал. «Жизнь острее и, если хочешь знать, поэтичнее», говорил он единственному близкому человеку, другу со школьных дней, Велько Вуйчичу. Никого больше не подпускал к себе Рервик. То ли сумасбродная, опасная работа не давала ему обзавестись семьей, то ли, что скорее, характер — резкий, неуживчивый, капризный. Правда, в юности пережил он сильное чувство, но об этом позже.

Велько, как мне кажется, во многом Андрису противоположен. Увалень, тюфяк, флегматичный и добрый, но притом практичный и оборотистый. Славный помощник Рервику, организатор-администратор, умный советчик, тонкий ценитель и знаток кино. У Велько есть и жена и дети (не менее четырех), что, признаюсь, может доставить нам хлопоты, поскольку в дальнейшем повествовании это семейство придется учесть. Однако тяга смешать ряды холостых и бездетных героев фантастики велика.

Вот пока все, что я знаю о Велько и Андрисе. Конечно, это еще куклы, но в ожидании, что ты поправишь или дополнишь их портреты, я думаю — а вдруг они оживут сами? И с этой надеждой сажаю их в бревенчатый дом Андриса на высоком левом берегу Ветлуги. Они заканчивают монтаж последней ленты Рервика — скажем, о повадках двупастных козоцефалов. Друзья как раз собираются сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить, когда раздается стук в дверь и одновременно начинается

глава первая

Будет явлена написанная книга, в которой все

содержится: по ней будет судим мир.

Фома из Челано

— Открыто! — крикнул Рервик, ставя на стол толстый фаянсовый кувшин и берестяной туес. — Велько, режь хлеб. Да входите же, кто там!

На пороге шумно дышал краснолицый мужчина с выцветшими бровями. Он снял фуражку с синим околышем и утерся рукавом:

— Ты знаешь, Андрис, как я тебя люблю. Но подниматься к тебе дважды в день в такую жару это, я тебе доложу…

— Испытание любви.

— Ног. И легких. И велосипеда.

— А что тебя понесло? Ведь был утром.

— Я честный человек. И если на пакете написано «срочно», я не жду. Уверен, твой корреспондент не знает, что ты поселился на этой круче.

— Ладно, садись. Не хочешь припасть к кормушке?

— А что в ней? — Почтальон скинул с плеча потертую на сгибах черную сумку. — Возьми, кстати, срочно все ж. Он вытащил объемистый пакет в коричневой обертке. Сумка сплющилась и опала.

С подносом вошел Велько.

— А, Лааксо! Что принес?

— По весу — скрижаль Моисея.

— Ну подкрепись тогда. Бери сметану. Мед вот.

— Не, я лучше так. — Лааксо широкой ладонью зачерпнул из короба земляники с редкими черничинами и насыпал в блюдце со сметаной. Потом стал разминать ложкой.

— Ягоду на том берегу брали? — спросил Лааксо.

— Угу. — Велько намазал медом горбушку. — За орешником.

— И Марья туда ходит. А малины нет пока.

— Зеленая, — сказал Велько. — Через неделю поспеет. Если дожди не…

— Через неделю уеду я, — сказал Лааксо. — Новый почтальон у тебя будет, слышишь, Андрис?

— А ты куда?

— Думаю в Миронушки. Пройду курс палеоботаники и подамся к Вересницкому.

— О, так я к вам приеду. Давно хотел снять его висячие сады с доисторическими травками. Куда только ни летал, а тут под боком такое.

— Приезжай. Там такие хвощи и папоротники, ай-яй!

— И Марья с тобой? — спросил Рервик как бы между прочим, сосредоточенно катая мякиш.

— Кто ж ее знает. — Лааксо встал. — Спасибо. У нее, у Марьи, семь пятниц на неделе. Вчера говорила, хочет в Танжер вернуться, в институт — реконструктивная психология власти, вишь, ее волнует. Магия слов вождя и творение мифов.

— Я смотрю, у вас это семейное, — сказал Вуйчич. — Отец будет реконструировать древовидные маргаритки, а дочь — духовный облик Калигулы или Григория Бельского.

Андрис задумчиво жевал кусок овечьего сыра.

— Ну ладно, — Лааксо направился к двери, — я еще к вечернему клеву успею.

Рервик вышел на крыльцо вслед за почтальоном.

— Под гору легче.

— И не говори. — Лааксо взял велосипед за рога, поставил левую ногу на педаль. — Дождь будет. До завтра, Андрис.

— Марье привет.

Лааксо кивнул, оттолкнулся и, по-кавалерийски перекинув ногу, затрясся вниз, к дороге, бегущей у самой реки.

Рервик вернулся в дом, где Велько уже прицеливался ножницами к глянцевитому пакету.

— Режь, режь!

Захрустела скользкая бумага. Явилась тяжелая толстая книга в старой коже с медными уголками и еще один конверт поменьше. На нем изящным почерком значилось: «Андрису Рервику, режиссеру и путешественнику». В конверте — три голубоватых шершавых листка. И вот Андрис читает вслух, а Велько слушает, поглаживая бурую кожу переплета, замкнутого узорной скобой.