Завтра. Выпуск 2 - [27]

Гондла, Снорре, Груббе — друзья мужа со школьных лет.

Харальда отвязали, положили на чистую простыню.

Лаге, Ахти, Лаик — с ними Осгар ездил на охоту.

Израненное тельце смазали обезболивающим бальзамом.

Эдмунд, Гер-Ледер, Хаген — соседи, с которыми Осгар любил играть в тун.

Харальду дали чистой воды.

Все труднее становилось вспоминать — мы жили скромно, редко принимали гостей, чаще всего проводили вечера и выходные вдвоем. Но я старалась, я очень старалась.

Эрик, Гилда, Гудрун…

Хари дали молочной каши.

Ламме, Дитта, Кениг…

Мне разрешили его погладить.

Офицер требовал больше имен, и я не заметила, как начала повторяться. Хари снова положили на шипы.

— Ради ваших детей, — кричала я, — пощадите!

Я никого, никого больше не помню… Я вспомню, обязательно вспомню, только отпустите Хари, дайте мне моего Хари, умоляю, дайте мне, дайте…

Когда мне дали сына, он еще пищал. На губах — серая пена. А все тело… Как его взять на руки… Меня, наверно, выпустили, потому что опомнилась я на улице у дверей нашего дома. Хари, говорила я, сынок, это я, мама, мама, ма-ма… Как вы думаете, он слышал? Он еще слышал? Мне казалось, слышал.

Я так долго говорила.

Осгар вернулся сразу после похорон Цесариума. Потом еще год-два возвращались те, кого я называла. Они приходили ко мне. Некоторые плакали. Некоторые плевали мне в глаза. У Гилды за это время умерла дочь. «Хорошо бы она пришла и убила меня», — думала я. Но Гилда проплакала со мной целый день и звала к себе — жить. Ведь с Осгаром мы не могли видеть друг друга. Мы и сейчас не встречаемся. Я слышала, он пробовал писать. Напечатал что-то под названием «Очищение». Или «Оправдание»? Нет — «Отчаяние». У него семья. Он молодец, Осгар. А Гондла, Хаген и Кениг не вернулись вовсе. Так что я убила не только Хари. Сейчас я живу хорошо. Здесь на съемках такие славные люди. Жаль, что они уедут. Я не из-за работы, мне хватает — то вывеску подновить, то витрину украсить. Просто вы какие-то другие. Мне не так душно. Иногда — страшно сказать — забываю о том, что было. Со мной, с нами. Ну, мне пора. Через час съемка — смерть Генриха. Грим очень сложный…

Наутро, как было условлено, Андрис отправился за Марьей. В «Земле», где она остановилась, постояльцев и гостей окружала «романтическая, полная архаических неудобств и роскоши обстановка прародины позапрошлого века» — цитата из рекламной брошюрки, которую Рервик листал в вестибюле, ожидая Марью. Она все не шла. Портье заглянул в книгу и сказал, что дама по имени Марья Лааксо занимает номер одна тысяча четыреста седьмой и, судя по пустому гнезду для ключа, никуда не уходила. Мальчишка в красном кепи с галуном вознес Рервика на четырнадцатый этаж. Малиновый ковер. Темные, с тусклым блеском, прямоугольники дверей. «1407». Андрис позвонил. Нет ответа. «Звонок не работает?» — подумал он, вспомнив подчеркнутый ретростиль отеля. Постучал. Тихо.

— Мааа-у!

Андрис резко обернулся. Рука скользнула по гладкому дереву, наткнулась на бронзовую ручку. Ручка повернулась. Шикнув на кошку, Рервик вошел в номер.

Белый одноногий стол пуст. Кресло лежит на боку. Откинутый угол ковра горит желтой изнанкой. На полу у дивана — перевернутая поникшая сумка, две-три туники, красные мягкие туфли. Андрис открыл дверь в ванную. Под зеркалом — чистая полка. Марья не пользовалась косметикой. Красноватые брызги — крови? — на раковине. Скомканное, в крови же, полотенце свисает с вешалки. На зеленом полу раскрытая пудреница. Андрис торопливо поднял коробочку. В крышку вместо зеркала вставлено стереофото: черноволосая, с живыми сияющими глазами, девочка держит за повод красавца ейла, на котором восседает юный белокурый воин в полном облачении Верных. Знакомое лицо. Конечно, Иоскега. Немного, пожалуй, мельче черты. Худощавый. Сын? А девушка — Салима? Но и она кого-то очень напоминает.

Рервик выбежал в комнату, проверил окно. Не заперто. Бросился в коридор. Кошка проводила его до лифта.

— Увы, я не могу поручиться, что эта дама не проходила мимо меня. Час тому назад я принимал группу туристов с Малой Итайки — это заняло минут двадцать. И хотя у нас принято оставлять ключ, не исключено, что на этот раз…

Рервик уже не слушал портье. Он вспомнил, на кого похожа эта веселая смуглая девушка, державшая под уздцы горбоносого синего ейла, — на Екатерину Платиня.

Остаюсь в ожидании ответного послания.

Твой Андрей.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

1-е февраля, Москва

Ага! Так ее похитили, это рыжее длинноногое чудо. Наконец-то будут поиски, погони, возможно, стрельба. Андрис начал с того, что отправился… Впрочем, об этом позже.

По-видимому, уже накипело. Из мозаичного общения с лехиянами — Годом, Иоклом, Эвой — высвечиваются искалеченные судьбы, события настолько трагичные, что гнев Андриса выходит за пределы его устремлений как художника, будит в нем атавистические свойства натуры — «Отмщенье, государь, отмщенье!» (не помню, откуда цитата). Только бы он, Болт, был жив. Уж Рервик до него доберется. Как бы ни прятался Цесариум…

Откуда такие мысли? Неужто все так просто: преступник бежит, герой настигает мерзавца и отдает его на суд многострадального народа, который и выносит справедливый и суровый приговор. История знает и триумфальные возвращения тиранов. Наполеон Наполеоном, но вот какой курьез произошел сравнительно недавно. Жан-Бедель Бокасса, экс-император Центрально-африканской империи (бывшей Убанги-Шари), называвший себя первым социалистическим императором, жил себе в полу-заключении в замке Ардикур, что во Франции, используя досужее время (а другого у него не было) для сладких воспоминаний. Среди них чаще всего посещали императора видения коронации, имевшей место в стольном городе Банги в 1976 году.