Завтра вновь и вновь - [45]

– Так что же такого особенного в ее деле?

– Это произошло вскоре после твоего… инцидента. Ты потерял над собой контроль в Дюпон-Сёркле, и мне пришлось тебя уволить. Пришлось, ведь это был уже не первый случай и серьезное обвинение. Я сообщил об увольнении в программу помощи служащим, и мне сказали, что обо всем позаботятся, что твоим делом займется коррекционный центр.

Куценич рвет в лоскуты салфетку. Он потирает колено, и я спрашиваю его, что с ногой.

– Доминик, мы оба серьезно вляпались, и ты, и я. Вскоре после твоего увольнения появились копы, постучались в дверь как-то вечером, часов в восемь или в полдевятого, сказали, что хотят поговорить о тебе. Их было трое, прежде я никогда их не видел. В черных балаклавах и в броне. Их значки были замазаны, чтобы я не сумел найти профиль по номеру. Я решил, что они хотят поговорить о твоем аресте, может, о твоем прошлом, попросят меня подписать еще какие-то бумаги…

– Но они хотели узнать о Ханне Масси.

– Они хотели узнать все относительно нашей связи с этим делом, – говорит Куценич. – Кто занимался расследованием? Кто видел файлы? Как ты нашел тело, где искал, почему искал именно там, над чем ты работал. Они просмотрели файлы, касающиеся этого дела, и повредили мой экземпляр, запустив червя. Они хотели знать о тебе все. Хорошо ли ты работал, сколько времени ей посвящал – все.

– И ты им рассказал?

– Я рассказал то, что они хотели знать. Конечно, рассказал, но они и так уже все знали, Доминик. Они ясно дали понять, что дело № 14502 больше не существует, его стерли и мне не следует заниматься ничем, что как-то с ним связано, за потерю работы по контракту мне выплатят компенсацию. Они сказали, что утрясут все со «Стейт фарм», никаких вопросов не возникнет. Сказали, что ценят мою готовность сотрудничать, и если я и впредь буду так себя вести, то останусь целым и невредимым. Так и сказали – «целым и невредимым». А если ты попытаешься со мной связаться, я не должен отвечать.

– Но сейчас ты со мной.

– Я доложу об этом, как только ты уйдешь. Позвоню в окружную полицию и сообщу, что ты был здесь. А что еще мне делать? Ты просто свалился как снег на голову…

– Тебя били? Я спросил про твою ногу.

– Прощальный подарок, – говорит Куценич. – Я пожал им руки, заверил, что готов сотрудничать. Проводил до двери. И тогда один из них обернулся, достал дубинку и ткнул меня в грудь, вот сюда. От удара я упал, и коп дважды ударил меня по колену.

– Боже! Прости, – говорю я.

– Не за что, Доминик. Просто… ты не знаешь, во что ввязался. Сделай то, о чем они тебя просят, что бы это ни было. Избавься от всего этого.

5 февраля

Я хочу снова увидеть Ханну.

Кто-то записал все дорожки у реки Девять Миль, все мостики и глинистые заводи, деревья и даже обратную сторону листьев. Записи из университетской базы данных заполняют пробелы там, где не записывали люди, этот участок был важен для ученых-экологов, занимающихся долговременными эффектами в заброшенных промышленных зонах. Мы с Терезой гуляли здесь осенью, уже ближе к зиме, через несколько недель после выкидыша. Мы не ссорились, как некоторые знакомые пары, которые начинали пить и ругаться или с головой погружались в работу.

За все годы знакомства у нас было всего несколько значительных ссор, в основном по пустякам, вообще без причины, но однажды я обидел ее в этом парке и теперь не могу бродить здесь, не вспоминая боль, которую ей причинил. Тереза любила этот парк. Другие парки в городе тоже были прекрасны, но слишком вылизаны для любителей пробежек и семей с детьми в колясках. А у реки Девять Миль оставались неухоженные места, где можно сойти с тропы и найти цветы на залитых солнцем пятачках.

Несмотря на бесчисленные прогулки по этим дорожкам, память возвращает меня к единственному дню, когда я так постыдно ее обидел. Новый слой – журчание ручья неподалеку. Новый слой – пение птиц. Новый слой – прохлада тени и запах почвы. Ветер в листве. Я помню, на Терезе был кардиган цвета древесной коры, а ее волосы – цвета золотистой листвы, умирающей на ветвях. Мы держались за руки, ее пальцы были холодными. Она о чем-то задумалась, глядя через плечо на лес и собирающиеся там тени.

– Может… даже не знаю. Может, это и к лучшему, что мы ее потеряли, – сказал тогда я. – Может, лучше нам не иметь детей. Вся эта суматоха…

Она не закричала, а осела на землю, рухнула на тропу, как будто лишилась легких.

– Прости, – пробормотал я в попытке ее утешить, но ничего не вышло.

До сих пор не понимаю, зачем я произнес те слова, и каждый раз при воспоминаниях об этом в груди разливается тяжесть от чувства вины. Мимо без остановки пробежал человек, и я подождал, пока он скроется из вида, прежде чем снова заговорить.

– Ты как? – спросил я.

Она стояла на коленях, уронив голову на руки, и все твердила: «Нет, нет, нет», пока свет не угас, а сырость не проникла в ее одежду, словно пальцами мертвеца, тогда я помог Терезе подняться, и мы пошли дальше. Под переменчивым вечерним солнцем мы пошли дальше к ручью – полюбоваться, как затухающий свет рассыпал бриллианты на поверхности воды. В тот вечер мы были одни, примирившись с потерей и понимая, что выкидыши случаются ежедневно с тысячами других людей, но наш – совсем другое дело, потому что это была наша дочь, наш нерожденный ребенок.