Завтра в России - [89]

(Шум, выкрики, споры, высказывания присутствующих.)

С. Зарудный: Тихо! Я такой же рабочий, как вы, а по всей стране таких, как мы, – миллионы. И уже всех подперло. Наверное, так бабы чувствуют себя накануне родов. Только в других городах нет такого шанса, чтобы вот тебе сразу и танки, и снаряды к ним – аж шесть вагонов! А у нас есть. И еще сотни наших «афганцев» с ночи разъехались по Уралу поднимать народ и «афганцев» в других городах. Теперь они, как вы видели, готовы и ждут наших указаний. Вот и все, братцы. Но я думаю, что не вы должны решать о восстании, а народ. Возьмите ваши магнитофоны, идите по своим цехам и дайте людям послушать все, что мы тут говорили. Если народ согласен на восстание, то каждый цех может стать полком. Но все должны будут соблюдать железную дисциплину. Однако об этом говорить еще рано, пусть люди сначала примут решение…

Выходя из конференц-зала вместе с другими членами комитета, Акопян задержался возле нервно курящего Зарудного и сказал:

– На заводе сотня стукачей, не меньше. Весь твой план может рухнуть, если хоть один из них до начала восстания выскочит с завода.

– Я знаю, – ответил Зарудный и посмотрел на Гусько: – Что скажешь?

– Все проходные блокированы «афганцами», это раз. Второе: почти всех стукачей мы знаем, и есть люди, которые за ними смотрят. Но я все-таки пойду дам команду быть повнимательнее… – И, подволакивая протезную ногу, Гусько пошел к выходу.

– А что вы собираетесь делать с Вагаем? – спросил Акопян у Зарудного.

– А хрен его знает! – в сердцах сказал Зарудный. – Кто же знал, что все так обернется? Заранее все не высчитаешь. Да пусть пока сидит в котельной, не до него сейчас…

34

«Тяжмаш» (продолжение)

Гусько с Акопяном вышли, и Зарудный остался один. Загасив папиросу, он подошел к окну и остановился, вглядываясь в темное пространство. Из-за того что власти отключили подачу на завод электричества, все вокруг погрузилось во тьму, и в небе проявилась гигантская россыпь дрожащих зимних звезд. И Зарудному вдруг показалось, что он один на маленькой круглой Земле, которая летит среди этих звезд неизвестно куда – в небытие, в будущее? А вокруг – мрак Вселенной и холодные звезды – черт их знает, есть ли на них жизнь? А если есть, то неужели там тоже – танки, партийные лозунги, кирпичные заборы и солдаты, греющиеся у костров перед заводскими воротами? А за воротами, на заводском дворе, темной неясной массой возвышается стальной настил с двумя гробами. И от всего этого какое-то жуткое ощущение средневековья… Эта девочка, погибшая из-за куска хлеба, эта женщина, поджегшая себя в дверях обкома партии… У Зарудного никогда не было семьи и детей. Бабник, гусар, матерщинник и грубиян – таким знали его рабочие «Тяжмаша», а до этого таким же знали его в танковом полку в Афганистане. И даже те женщины, с которыми сводила Зарудного постель, не видели его другим. И все-таки женщины, дети и собаки чувствуют внутреннюю суть человека. Мат, грубость, водка и гусарство были лишь защитной броней, за которой Зарудный прятал значительно большее – свою почти врожденную вину за все, что его окружает, за все, что его заставляли любить с детства и за что он шесть лет воевал в Афганистане. Он родился в 1947 году в Мордовии, в женском лагере строгого режима. Но не за колючей проволокой, а по другую ее сторону – он был сыном начальника этого лагеря, полковника госбезопасности Зарудного, известного на всю Мордовию своим звериным характером и садизмом при допросах заключенных женщин. 17 тысяч женщин находились в этом лагере – проститутки, воровки, политические «бытовички», – и каждый день там были сотни больных, обессиленных, проштрафившихся женщин, для которых полковник Зарудный придумывал все новые и новые наказания-пытки: карцером-крысятником, голодом, бессонницей, жаждой, вырыванием ногтей, электрошоком и просто мордобоем. Тем женщинам, которых Зарудный насиловал во время этих пыток, он сам, своими руками, отрезал груди, уши… Затем – мертвых или полумертвых – этих женщин сбрасывали в старую угольную шахту и «списывали» как умерших на работе…

В 1953 году смерть Сталина положила конец развлечениям полковника Зарудного. Но отвыкнуть от них полковник не мог. Ему было тогда сорок два года, и со всей силой здорового мужика он теперь еженощно пытал и насиловал свою жену. Шестилетний мальчик часто просыпался по ночам от жутких криков матери, которой в соседней комнате отец выкручивал грудь… Наконец в середине лета она сбежала от полковника к своим родителям в Кишинев, увезя с собой шестилетнего Степана. Но отец прилетел за ними, избил мать до полусмерти и с помощью молдавского КГБ посадил и жену, и сына в самолет и отвез обратно в Мордовию. И ночные пытки жены продолжались месяц, второй, третий…

Однажды, когда отца не было дома, мальчик показал матери пистолет, который он выкрал из отцовского чемодана, и сказал, что убьет отца. Мать отняла пистолет и избила Степана, крича, что не его собачье дело, почему она кричит по ночам – может, ей нравится, что отец ее мучает. Конечно, Степан не знал тогда, что его мать уже стала алкоголичкой и мазохисткой, но видел, как она целыми днями сонно слоняется теперь по квартире полуголая, с блуждающей улыбкой, постоянно прикладываясь к бутылке и возбуждаясь лишь к вечеру, к приходу отца. Уже в восемь вечера она прогоняла сына в его спальню, надевала на себя зековскую телогрейку и зековские бутцы – «говнодавы», и в этом наряде сама провоцировала отца на новые развлечения…