Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [48]

До сих пор я говорю себе: «Забудь эти пять лет своей жизни. Хватит об этом. Живи тем, что у тебя сейчас есть, живи для будущего». Мне хочется забыть о прошлом навсегда, убежать от него, скрыться. Но я не убегаю. Потому что, во-первых, от прошлого убежать нельзя, а во-вторых, что значит забыть? Кого забыть? Папу, дядю Бенно, маминых родителей и вообще всех, кого замучили и убили? Это означало бы предать их. Вот почему я обязательно встречаюсь с израильскими школьниками в День памяти жертв Холокоста, хотя мне очень трудно и больно рассказывать им о своих страданиях, и весь ужас минувших дней снова наполняет меня. Я чувствую себя обязанной рассказать нашим детям правду о Холокосте, пока еще живы те, кто прошел через ад и остался в живых.

Несколько лет назад в Иерусалиме состоялась встреча переживших Катастрофу. Сначала я решила не принимать в этом участия. Но какая-то сила вдруг подхватила меня и потащила в Иерусалим. Кончилось тем, что я провела на конференции полных три дня и с трудом заставила себя вернуться домой.

Наблюдая за участниками встречи, я обнаружила странную закономерность: приходили нормальные люди, но едва они переступали порог, как тут же преображались. Их походка менялась. Они начинали волочить ноги, хромать, сутулились, опускали головы и прижимали руки к груди. Они становились такими, какими были сорок лет назад.

В зале были выставлены эмблемы различных гетто и концлагерей со списками заключенных. Мы вглядывались в лица живых, мы читали эти списки, стараясь найти знакомые имена. Среди собравшихся я не встретила знакомых ни из Ковенского гетто, ни из концлагеря Штуттгоф, но обнаружила в списках имена нескольких девушек, которые учились вместе со мной в Ковно перед войной. Теперь они жили в Австралии. «Слава Богу, — подумала я. — Слава Богу, они живы». К сожалению, мне не удалось получить их адреса, и я не могу им написать.

Многие из бывших узников заболели шизофренией, а я отделалась «всего лишь» инсомнией — хронической бессонницей. Это не означает, что меня мучили кошмары, я просто не могла уснуть. Днем я чувствую себя замечательно, но ночью, особенно в кризисных ситуациях — а надо сказать, жизнь в Израиле богата такими ситуациями, — мне очень плохо, и я говорю себе: «Все, больше не могу». Во время войны Судного Дня, когда мой муж и сыновья были мобилизованы, я пошла добровольцем в госпиталь, кроме того, навещала семьи раненых и погибших — и все это время чувствовала себя на краю гибели. На грани безумия. Мой сын Одед, который служил в танковых войсках, участвовал в одном из самых кровавых сражений этой войны, я знала о грозящей ему смертельной опасности, и это было для меня совершенно невыносимо. Когда я услышала, что он возвращается невредимым, я почувствовала такую радость, какую можно сравнить лишь с тем чувством, которое мы испытали в момент освобождения от ужаса концлагерей.

У меня нет сил посещать кладбища — я делаю исключение только для могилы моей мамы, которую навещаю каждую пятницу. На кладбище мне мерещатся горы трупов. Думая о тех временах, я неизбежно прихожу к тому, что было нечто худшее, чем смерть. В тех кошмарных условиях люди легко деградировали. Немцам было легко убивать тех, кто потерял человеческий облик, они и так смотрели на евреев, как на насекомых-паразитов. И после смерти они относились к нам, как к мусору. Но не все деградировали, и моя жизнь тому пример.

Как я уже упоминала, мне часто приходится выступать перед школьниками, кроме того, я написала книгу, чтобы люди не забывали о зверствах нацистов по отношению к еврейскому народу. Конечно, подобная работа исключительно важна. Ничего, кроме высочайшего уважения, у меня не вызывают люди, создавшие Яд-ва-Шем — Институт памяти жертв Катастрофы в Иерусалиме, равно как и в других местах, как в Израиле, так и за рубежом. Не позаботься они о том, чтобы собрать документы и свидетельства, не построй они музеи, не создай специальные образовательные программы, то даже еврейский народ со временем, скорее всего, забыл бы об этой трагедии. А если мы, евреи, забудем об этом, то и другие народы, неевреи, тоже будут рады стереть всякое воспоминание о Холокосте, и тогда повторение катастрофы станет неизбежным.

Но я не могла посвятить этому полностью свою жизнь. Это был не мой путь. Я более тяготела к социальной активности, к работе с людьми. Урок, который я лично извлекла из всего, что мне и моей семье довелось пережить, состоял в том, что под влиянием внешних физических и социальных факторов люди быстро приходят в уныние и деградируют, поэтому им, не жалея сил, нужно помогать. Я взвалила на себя, совершенно добровольно, тяжелую ношу помощи другим людям, чтобы научить их заботиться о себе.

Я начала свою работу добровольцем в начале 1950 года, но, будучи молодой матерью, не имела времени посвятить себя большому количеству проектов. Я растила двух сыновей, работала на трех работах (лишь много позднее мне удалось устроиться на одну полную ставку), вести дом и наверстывать упущенное в образовании.

После того, как в 1965 году мы перебрались в Иерусалим (в то время я уже носила третьего сына), я включилась в программу, организованную движением «Бней-Брит», которая призвана была помочь иммигрантам из восточных стран. Идея состояла в том, что каждая из пятидесяти израильтянок-добровольцев возьмет шефство над одной иммигрантской семьей из иерусалимского квартала Ромема, где социальные проблемы стояли особенно остро.