Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [47]

До войны наш дом стараниями мамы был полон различных милых безделушек, но ни одной из этих вещиц у нас не осталось. Мама никогда не горевала об этих потерях, но до последнего вздоха она оставалась леди, какой она была в лучшие свои дни во Франкфурте, одеваясь с отменным вкусом и держась с редким достоинством. Она даже снова села за фортепьяно, как только мы смогли обзавестись инструментом. Мои мальчики любили ее и восхищались ею, они старались бывать с ней как можно чаще и очень ею гордились.

Время, проведенное нами вместе в гетто и концлагере, сблизило нас с мамой настолько, насколько вообще могут быть люди близки между собою. Мы понимали друг друга с полуслова. Я могла открыто говорить с нею на любую тему и всегда могла рассчитывать на ее четкий и внятный ответ. Она сохранила ясность ума до самой последней минуты. К несчастью, в последние свои годы мама не могла свободно передвигаться — она сломала шейку бедра и была вынуждена ходить с палочкой; но все эти неудобства и сильную боль переносила с присущим ей мужеством.

Мама вообще никогда не жаловалась, и мы с Зеевом в этом следовали ее примеру, хотя работать приходилось много и тяжело. Для нас самым важным было то, что мы все вместе в нашей новой стране. Во время войны за независимость на нас обрушились новые опасности. Однажды на Нижний город в Хайфе, неподалеку от того места, где мы с Зеевом работали, упала бомба, и был такой грохот, как тогда, когда русские обстреливали Штуттгоф. Мама очень расстроилась, и нам пришлось перейти на другую работу, поближе к дому, где, по мнению мамы, опасность была меньше.

Во время этой войны мы с Зеевом служили в Армии обороны Израиля (ЦАХАЛе). Я работала в полевом госпитале, Зеев был просто солдатом. Днем я чувствовала себя достаточно уверенно, но ночью меня одолевали кошмары. Однажды я проснулась среди ночи, охваченная ужасом: мне приснилось, что я снова в Торуне с распухшей ногой, что капо куда-то тащит меня и бьет. Я кричала по-немецки и звала на помощь, я всех разбудила. Мне понадобилось немало времени, чтобы успокоиться. Им понадобилось немало времени, чтобы заставить меня поверить в то, что я невредима и нахожусь в Израиле.

Пока мы жили в Хайфе, я часто глядела на море и вспоминала о двух наших с мамой путешествиях. Как непохоже между собой оказалось наше плавание по Балтике, когда нас в любую минуту могли бросить в холодные волны, и второе, когда я снова обрела способность смеяться, потому что мы приближались к своей стране.

После войны за независимость самым сильным моим желанием стало рождение детей. Но у меня был туберкулез, и мне сказали, что роды могут оказаться опасными.

— А почему? — спросила я врача. — Кому при этом грозит опасность — мне или ребенку?

Узнав, что мне, а не ребенку, я решила идти на риск, и мой первенец, Дорон (это имя означает «подарок»), родился в 1951 году. Акушер, который принимал Дорона, знал Зеева еще по Дахау; его умение и забота помогли мне избежать кесарева сечения, сделав возможными следующие роды, которые подарили мне двух следующих сыновей, Одеда и Гиля.

Мы с Зеевом не хотели, чтобы на наших детей падала тень Холокоста. Пусть они знают, что мы прошли через концлагеря, но мы никогда не будем рассказывать им страшные подробности. Я хотела, чтобы они восхищались нами, а не жалели за то, что мы оказались жертвами нацистского террора. Я хотела быть просто любящей матерью своим сыновьям. Еще больше я не хотела, чтобы мои мальчики почувствовали, что мне не хватает образования, ведь я не могла учиться во время войны. Я стала много читать и копить знания, чтобы обсуждать с ними школьные задания и помогать им в учебе. Я много лет работала лаборанткой в самых различных медицинских клиниках и за это время окончила множество курсов, получив знания в объеме ученой степени бакалавра микробиологии.

Я так и не вернулась к ортодоксальному иудейству моей юности. Возможно, я потеряла веру, когда мой отец был расстрелян. Как я могла верить в бога, который допустил, чтобы убили доброго, искренне религиозного человека только за то, что он попытался спасти ни в чем не повинных детей? Я часто обращалась к богу, а он меня не слышал, но я чувствовала, что когда-нибудь он услышит мои молитвы, как это и случилось на барже, тонущей посреди Балтийского моря, или когда мама чудесным образом избавилась от дизентерии.

Во время войны я придерживалась принципа, который по-немецки звучал так: «Em Schlag zu meiner Rechten, ein Schlagzu meinen Linken, nur triff mich nicht».[7] Тогда по-другому было нельзя. Такая позиция помогала экономить силы и поддерживать своих ближних. Часто у нас были все основания подумать: «Все. Это конец». Но это не было концом. Шансы выжить были так ничтожно малы, а система уничтожения так убийственно жестока, что спасение каждого узника воспринималось как чудо. Но чудо случалось только с тем, кому удавалось победить отчаяние. Я всегда верила, что уцелею, я не теряла надежды на спасение. Мне только было непонятно, почему весь мир делает вид, что ничего не происходит, в то время как нам причиняют столько страданий? Как могло случиться, что целых пять лет никто не спешил спасать нас?