Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [4]

С моего места в колонне отправляемых на работу я быстро оценила обстановку. Позади меня выстраивались все новые и новые ряды таких же, как я, молодых и сильных женщин. Я могла видеть перед собою лагерные ворота и поезд, который увезет нас. В считанные минуты могла раздаться команда на посадку в вагоны. Я вгляделась и сквозь проволочные заграждения увидела маму. Там, по другую сторону забора, беспорядочной толпой стояли старые и беспомощные женщины, они топтались возле бараков. Капо не обращали на них никакого внимания; они смотрели туда, где красивый светловолосый доктор производил селекцию, посылая женщин налево и направо. Я была уверена, что это она там, у стены, и мне нужно было пробраться к ней. Теперь я понимаю, что это выглядело безумием, но тогда я думала только о том, чтобы оказаться рядом с ней. В гетто мне нередко приходилось идти на риск. Я сама удивлялась, откуда бралась во мне отвага. Я не была уличным сорванцом, вынужденным применять свою сообразительность, чтобы противостоять враждебному миру. Наоборот. В детстве меня всячески лелеяли. Во Франкфурте, где я родилась, у меня была собственная няня — дипломированная медсестра, которая носила на голове белую медицинскую шапочку с вышитой красными нитками шестиконечной звездой Давида на лбу. Какая ирония судьбы, что сейчас я думаю об этом! Наша няня (она не была еврейкой) с гордостью носила этот знак на своей шапочке, знак, ставший сейчас символом нашей отверженности.

Она следила за тем, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мы — я и мой брат — были одеты едва ли не лучше всех детей Франкфурта. Даже после того, как мы вынуждены были уехать оттуда и мой отец уже не был столь состоятелен, как прежде, он все же поддерживал наш уровень жизни достаточно высоким, и я росла, окруженная всеми удобствами, какие только были возможны.

Перед началом войны, когда мы жили уже в Мемеле, портовом городе на побережье Балтийского моря севернее Штуттгофа, я одета была в платье из органди и фирменные кожаные башмачки, а моя тетушка Тита брала меня с собой на танцы. Она заказывала для меня горячий шоколад, и я совершенствовалась в вальсах и танго с двенадцатилетними мальчиками. Я бережно храню в памяти воспоминания об этом горячем шоколаде; я мечтала о нем долгие-долгие ночи. И я решила, что первое, что я сделаю после того, как война завершится, это выпью чашку густого и горячего шоколада медленными глотками.

Не исключено, что изменения, произошедшие во мне, не были столь уж удивительны. Мое воспитание было достаточно привилегированным, да, но мой отец не забывал мне напоминать, что привилегированность идет рука об руку с ответственностью. Немецкие евреи известны были своим серьезным отношением к жизни, и мы относились к ортодоксальным семьям, так что жизнь наша жестко регламентировалась светскими и религиозными рамками.

Я быстро сообразила, как надо вести себя в гетто. Родители вшили мне внутрь платья потайные карманы, и я проносила в них еду для тех стариков, кто уже не мог работать.

Охрана обычно обыскивала нас, когда мы проходили через ворота гетто, но я, преодолевая страх, заставляла себя улыбаться охранникам, и они меня пропускали. Я никогда не упускала возможности использовать представившийся шанс. Я верила в свою сообразительность и удачу.

Равно как и сделать что-то, когда к тому предоставлялась возможность. В гетто, где каждый должен был позаботиться сам о себе, я пекла хлеб. Для всех. У нас была большая корзина с мукой. Это было в самом начале нашей жизни в гетто, когда евреи еще могли покупать необходимое за деньги или карточки.

Поздно вечером я ставила опару. Для этого надо было лишь насыпать муку в воду. Когда тесто было готово, надо было месить его. До сих пор вижу перед собой эмалированный таз, полный теста. Мне было едва тринадцать, и для своего возраста я выглядела совсем малышкой. Один из соседей даже заметил как-то, что я настолько мала, что остается только догадываться, достаю ли я руками до дна этого таза. Но я была исполнена гордости. Еще бы! Ведь я пекла этот хлеб не для себя, для всех! Получалось у меня здорово. Соседи звали меня «маленькой булочницей».

Кто мог даже представить себе, что через пару лет, в гетто, когда любая пища станет редкостью, свежевыпеченный хлеб из настоящей муки превратится в такой деликатес, что, вопреки скромности и строгой еврейской морали, некоторые матери готовы были послать своих дочерей на панель, к немецким охранникам, для того только, чтобы они принесли в дом несколько сухарей.

В другой раз мы сумели раздобыть немного моркови, и я испекла морковный торт. Нам так нужен был натуральный сахар! Я отвечала за то, чтобы выпечка была хорошей — и она была хорошей. Я храню в памяти образ маленькой светловолосой девочки, погрузившей до самых плеч руки в кастрюлю с тестом. Девочки, которой удалось выжить в этой войне, совсем непохожей на ту прелестную крошку в фирменных кожаных башмачках и платье из органди, кружащейся в вальсе по паркету танцкласса в Мемеле.

Теперь мне снова нужно было стать изобретательной — более, чем когда-либо в моей жизни. Изобретательной и решительной. Что бы ни случилось, я должна была найти мою мать — и будь что будет. Я заметила неохраняемую калитку в проволочном заграждении прямо передо мной. Я скользнула из своего ряда, где мы были вшестером и, сбивая счет, протиснулась вперед. Затем проделала это таким же образом еще раз. Остальные женщины стояли безразличные ко всему, ошеломленные и еще не пришедшие в себя; казалось, что они оцепенели от шока, обнаружив себя в Штуттгофе после ужаса селекции и не в силах пережить даже облегчение от того, что попали «направо», туда, где была жизнь. Так, охваченные горем, стояли они рядами по шесть, раздавленные, разлученные со своими близкими навсегда, неотличимые друг от друга в своих немыслимых одеждах. Я передвинулась в следующий ряд, постепенно пробираясь к той стороне, где была калитка.