Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [2]

Теплым и солнечным июльским утром 1944 года нас загнали в железнодорожные вагоны для скота, где мы провели трое суток без всякой еды. Но, несмотря на голод и подавленность, несмотря на страх и унижение от того, что нам на руку ставили клейма, несмотря на приказы, которые выкрикивали нам капо, одетые в униформу, то и дело угрожающе взмахивавшие хлыстами — несмотря на всё это, солнце над головой и свежий воздух придавали мне бодрость. Я была шестнадцатилетней девушкой и, несмотря на последние годы, полные нужды и лишений, во мне был еще достаточный запас молодой жизненной силы.

Итак, мы продвигались вперед в плотной толпе незнакомых женщин, где никто не спешил к той точке, в которой кончалась одна область сомнений и начиналась другая. Мы вынуждены были идти вперед под напором тех, кто напирал сзади, под равнодушными взглядами охранников, стоявших по другую сторону ограды из оголенных проводов вместе со своими собаками. Высокие сторожевые вышки с солдатами, вооруженными пулеметами, были часто расставлены по всему периметру концлагеря.

Мы слышали голоса солдат, рычание их псов и продвигались вперед едва дыша, не издавая ни звука; только время от времени можно было уловить чей-то стон или кто-нибудь, замирая от страха, шептал молитвы. Северное солнце сверкало на солдатских пуговицах, на стволах ружей и начищенных сапогах. Оно было и в прищуренных взглядах, направленных на нас. Охрана была наготове: огромные собаки, тяжело дыша, рвали поводок, оскаливая зубы. Может быть, они ощущали исходящий от нас запах страха? Их раздражал кислый запах давно не мытых тел, смрад мочи и испражнений, от которых мы не могли избавиться, нечистое дыхание, вырывавшееся из наших ртов, вонь болезней, страха и голода.

Мы с мамой шли, вцепившись друг в друга, и все остальные жались кто к кому, стараясь держаться кучно, пусть даже не будучи знакомыми, ибо это давало хоть какую-то иллюзию защищенности. Сейчас между нами и врачом, осуществлявшим селекцию, оставалось совсем немного женщин. Всё мое внимание теперь сосредоточилось на нем. Именно он в настоящий момент решал мою судьбу. Это был высокий, красивый блондин в нацистской униформе. Он гордо стоял перед очередью, являя собою в данных обстоятельствах высшую инстанцию. Он смотрел пристально и безразлично на каждую женщину, появлявшуюся перед ним, пытаясь увидеть какие-либо признаки, делавшие ее бесполезной для подневольного труда. Скупыми, сдержанными жестами, не проронив ни слова, он отправлял очередную жертву налево или направо. В очереди не было никого, кто не знал бы, что это означает.

Я была заворожена этим красивым, высоким, чистым, элегантным, сытым доктором. Его лицо было интеллигентным и надменным, но совсем не злым. Быть может, если я доброжелательно улыбнусь ему, он сделает то, что я хочу? Мы придвигались все ближе. О своей судьбе я не беспокоилась, я была твердо уверена, что буду послана направо, у меня уже была большая практика в прохождении селекции. Я знала уже, что надо изображать на лице дружелюбие, приветливость и держаться как можно прямее, изо всех сил показывая, что я полна энергии, но в отношении моей матери такой уверенности у меня не было. Ей не исполнилось еще и сорока, но и в лучшие времена она не выглядела крепкой. Еще в детстве у нее обнаружились проблемы с сердцем, и мой отец всегда ее тщательно оберегал. Когда мы вынуждены были покинуть наш дом и перебраться в гетто, он всегда стоял между нею и жестокими реалиями этого мира. Даже в гетто она всегда была под его защитой. Но нацисты убили его, и от этой непоправимой потери моя мама неузнаваемо постарела. Вместо сорока ей можно было дать все шестьдесят. Кожа на лице стала морщинистой и серой, глаза погасли. И одежда ее, которую она получила в лагере, — бесформенное черное одеяние, отнюдь не помогало ей выглядеть моложе. И это была моя мать, та, что прежде носила только сшитую по заказу одежду! Сейчас она выглядела, как простая нищенка.

Перед тем, как очутиться в вагонах, мы испытали проблеск некоей надежды. Это случилось, когда немцы приступили к эвакуации Ковенского гетто. Не ожидается ли некоторое послабление нашей участи, думали мы. Русские были не так далеко. Всем было ясно, что немцы медленно, но неотвратимо проигрывают войну. А что если они решили оставить нас до самого окончания войны в живых? Потому что ни разу не было сказано, что нас ожидает и куда нас ведут.

Но потом, в считанные минуты, всякая надежда испарилась. Нас битком набили в вагоны для скота. В них стояла нечеловеческая духота. Женщины задыхались, пронзительно кричали и падали в обморок. Еды не было никакой, но мы могли пить воду из ржавых металлических баков, которые мы называли баклажки. Наше путешествие продолжалось три дня, показавшихся нам тремя годами. Это было странное путешествие в никуда, временами быстрое, временами медленное; а иногда мы просто стояли. Но это не означало, что нацисты не знали, что с нами делать. Это делалось, чтобы посеять в нас страх. Но я подбадривала маму, пытаясь поддерживать в ней оптимизм.

На одной из остановок они открыли двери и поставили у каждой из них по охраннику и через громкоговорители объявили, что каждый, кто попытается совершить побег или просто спрыгнуть с поезда, будет убит на месте. Затем раздались выстрелы. Но никто не мог сказать точно, что эти выстрелы означали: пытался ли кто-нибудь и в самом деле ускользнуть из вагона или охрана хотела запугать нас таким образом. Они осыпали нас угрозами и проклятиями. «Грязные свиньи» — вот кто мы были для них.