Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [37]

Никто не знал, куда нас везут; все, что мы слышали, это рокот мотора и плеск волн. Нас заливал дождь, баржа раскачивалась на волнах так, что, казалось, она перевернется. Мы лежали на грязной и мокрой соломе, молясь только о том, чтобы война окончилась раньше, чем мы утонем. Было очень холодно, многие страдали от морской болезни.

Нам совершенно не давали ни пищи, ни питья. Мы собирали грязную жижу, смесь морской и дождевой воды на самом дне трюма. Мы жевали солому, чтобы наполнить наши желудки. Немецкая команда глядела на нас сверху и весело кричала: «Животные! Грязные свиньи! Чтоб вы скорей подохли!» С нами были польские и украинские уголовники, которые выполняли в лагере самую черную работу, в основном работали в крематории, между собой мы называли их «троглодитами». Они выглядели совершенно дикими, и мы их очень боялись. Здесь, на барже, в их обязанности входило выбрасывание за борт трупов, потому что женщины в трюмах умирали.

Я удивляюсь, почему немцы нас куда-то повезли, почему они всех нас не сбросили в море, как только баржи отчалили от берега, ведь их задача и состояла в том, чтобы нас уничтожить. И опять же у меня есть только одно объяснение: они хотели усугубить мучения, сделать их совершенно непереносимыми и продлить наши страдания как можно дольше. Иногда у них не хватало терпения, и они приказали выбросить за борт несколько старых женщин и одну молодую, которые выглядели совершенно больными. Их выволокли на палубу и живьем столкнули в воду. Я очень испугалась, что они заметят мою маму и поступят с нею так же, а потому закопала в ее солому и накрыла своим телом, что, кстати, помогало нам сохранить тепло.

У немцев тоже не было никакой еды, кроме консервированного хлеба. Иногда для забавы они бросали его женщинам в трюм. Один матрос подмигнул мне и кинул прямо мне в руки такую маленькую жестянку. Хлеба там было от силы грамм 150. Заметив это, остальные женщины моментально набросились на меня и стали вырывать ее у меня из рук. Я вцепилась в жестянку изо всех сил и не отдавала. Натешившись, матрос осадил их криком: «А ну, назад! Это для девушки!». Отстояв добычу, убедившись, что на нее больше никто не посягает, я задумалась, как мне открыть ее? Под соломой я нашла гвоздь и стала ковырять им банку. Я не обращала внимания на то, что порезалась о края — так мне хотелось есть, так мне нужно было дать маме хоть немного еды. Сражаясь с этой жестянкой, я старалась держаться подальше от чужих глаз, но не тут-то было. Все взоры были направлены на меня. И когда я ее, наконец, вскрыла, они накинулись, готовые, в буквальном смысле слова, меня растерзать. Голод превращал нас в зверей, из-за еды мы были готовы убивать друг друга.

С каждым днем наше состояние становилось все хуже и хуже. Я не знаю, куда немцы собирались уплыть, потому что в начале мая 1945 года все побережье Балтийского моря было в руках союзников. Впрочем, мы у себя в трюме этого не знали. Мы слышали тяжелый рокот британских бомбардировщиков, которые свободно летали, не опасаясь истребителей «Люфтваффе». Это уже был совершенно явственный признак окончания войны.

4 мая, едва ли не в последний день войны, эти самые бомбардировщики атаковали нашу баржу и подбили ее. Баржа получила большую пробоину и, накренившись, стала тонуть, на борту возник пожар. Все оцепенели от ужаса. Я инстинктивно, как лошадь в конюшне, охваченной огнем, первая пришла в себя, вскочила на ноги, схватила маму и, что было сил, потащила ее за собой к железному трапу. Быстро поднявшись, я обернулась и вытащила маму наверх, а то эти уголовники, гонимые страхом, кинулись наверх, ухватили мою маму за ноги и хотели сбросить ее обратно. К счастью, на ногах у нее были деревянные «стукалки», они остались в руках уголовников, а мы обе оказались на узкой палубе и быстро перебрались на самое высокое место.

Тут впервые у меня появилась возможность посмотреть на море. Потребовалось какое-то время, чтобы мои глаза привыкли к сильному и яркому свету. Был пронзительный, ясный день. Вокруг нас были видны другие переполненные заключенными баржи. Некоторые из них, подобно нашей, тоже имели повреждения. Британские военные корабли маячили на горизонте. Они приближались. Немцы выбросили белые флаги. Это были флаги поражения. Я обняла маму. Война была окончена, а мы остались живы.

Тем временем наша баржа, кренясь все больше, начала погружаться в воду. Все новые и новые узники выбирались из трюма по раскаленной железной лестнице. Они толпились сейчас на узкой палубе. По каким-то причинам главным на барже оказался немец-кок, который командовал всеми. Похоже, что кроме него никого из немцев уже не осталось, они все куда-то пропали. Кок стоял на палубе, кутаясь в одеяло, и пытался навести порядок. У его ног быстро расплывалась темно-красная лужа. Я поняла, что кок серьезно ранен. Дико оглянувшись вокруг, он вдруг заорал: «Das Schiff ist zu schwer! Juden ins Wasser!».[5]

Я не поверила своим ушам. Почему евреев? Потому что баржа тонет? Но на палубе громоздится множество тяжелых грузов, громоздких предметов, которые можно было бы отправить за борт. Все мы, оставшиеся тридцать истощенных женщин, весили меньше, чем одна корзина с амуницией!