Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [28]

Сколько мы простояли перед воротами, я не знаю, но в конце концов немцы погнали нас обратно на станцию и затолкали в те же вагоны для скота. Они были такими же загаженными; немцы снизошли только до того, что вытащили из них трупы.

После того как охрана задвинула дверь, все погрузились в размышления о том, куда нас везут на этот раз? Едва поезд тронулся, как все принялись обсуждать, в каком направлении мы движемся, как будто от этого что-то могло измениться в нашей судьбе. Страх неизвестности часто сильней страха самой смерти, которая ежеминутно грозила нам в концентрационном лагере.

Через несколько часов нас высадили из поезда в районе польского города Торунь или Торн. Всех прибывших разбили на группы и распределили по разным трудовым лагерям. В этих лагерях не оказалось никаких удобств. Мы увидели, что нам придется спать на голой земле под открытым небом, мыться водой из бочек и отправлять нужду в канаве, а в пищу нам полагалась баланда из картофельных очисток. До сих пор я содрогаюсь, вспоминая эти грязные помои.

Нас с мамой направили копать противотанковые рвы для защиты города от приближающейся Красной Армии. Это была самая тяжелая работа из всех, которые нам когда-либо выпадали, но я, как и в гетто, каждое утро отправлялась в поле с улыбкой на лице. Во всем я старалась найти себе хоть каплю радости: в теплом солнце, в стебельке травы, в своих мечтах. Наше положение казалось совершенно безнадежным, но я заставляла надеяться себя и подбадривала других.

Немцы намеренно делали нашу жизнь совершенно непереносимой. Киркой и лопатой мы копали глубокие ямы и выравнивали их края. У моей матери не было сил копать, и мне приходилось работать за двоих. Мне приходилось выбрасывать землю наверх с глубины в три-четыре метра. Целыми днями я только и делала, что махала лопатой. Охранники любили смотреть, как я выбиваюсь из сил: они забирались на кучу и с улыбками рассматривали маленькую девочку на дне огромной ямы. За это моей маме они поручали самую легкую работу — выравнивать откосы, а я получала лишнюю миску еды, которой, конечно, делилась с мамой. Все, что я делала, я делала только для нее, а уж, конечно, не для немцев.

Время тянулось очень медленно, почти так же, как в погребе у Йонаса. Каждое утро нас будили руганью, поднимали пинками, строили, и начиналась поверка. Нас было не очень много — человек сто, но если охране хотелось поразвлечься, эта процедура могла продолжаться сколько угодно. Затем нас гнали в поля. Мы ежедневно проходили несколько километров, но никто из конвойных так ни разу даже не пытался поговорить со мной, как Аксель Бенц. Дни были похожи один на другой. Мы копали и копали. Все тело непрерывно болело. Немцы постоянно подгоняли нас, угрожая побоями, но мы выучились разным уловкам и умудрялись отдыхать даже между двумя взмахами кирки, между двумя бросками земли, чтобы сберечь хоть каплю энергии. Мы молились, чтобы наши ямы и рвы не помешали Красной Армии скорей освободить Торунь.

Медленно тянулись дни, полные изнуряющей, тяжелой работы. Питание было недостаточным, мы худели, слабели и все больше походили на измученных животных, озабоченных только поисками еды, отдыха и способа избежать побоев. Только это нас и объединяло, а дружеские отношения почти прекратились. Мы спали под открытым небом на сене, укрываясь грубыми одеялами, одним на двоих. Ограды вокруг лагеря не было, но и бежать нам было некуда, потому что мы находились в центре вражеской территории. Капо укрывались под навесом, по ночам они собирались вокруг костра, мы слышали их голоса и запах еды. Он казался нам умопомрачительным. Они знали, что мы страдаем от голода, и им это нравилось, они чувствовали себя хозяевами жизни, они с удовольствием избивали и унижали нас. В капо попадали одни садисты, а их командир был настоящим убийцей. Мы быстро поняли, что ему лучше не попадаться на глаза.

Каждую минуту мы думали только о еде. Мне постоянно мерещилось, что я кушаю бублик с маслом и запиваю его шоколадом — это видение было поразительно отчетливым — чашку за чашкой, а бублик свежий, хрустящий, и толстый слой масла! Как это не походило на то, чем мы питались. Нам давали жидкий суп из картофельных очисток, которые были настолько грязными, что на зубах скрипел песок — его варили здесь, в лагере, и развозили по бригадам. Я была хорошенькой маленькой девочкой, и моя случайная улыбка могла вызвать у конвойного приступ жалости и принести мне корочку хлеба. Случалось даже — половину бутерброда, а это уже считалось настоящим сокровищем. Эти подарки судьбы мы делили с матерью.

Как и в гетто, некоторые женщины здесь отдавались надсмотрщикам за миску супа, за какие-нибудь мелкие послабления. Моя мама, разумеется, так не поступала, но мне она дала понять, что не будет возражать, если мне придет в голову последовать их примеру. Мне эта идея показалась ужасной, и я решила прибегнуть к подобному средству только в крайнем случае, чтобы не умереть.

Несмотря на голод, рабский труд, физические страдания и полную безнадежность положения я очень хотела выжить. Я научилась превозмогать боль, переносить голод и страдания, потому что надеялась и молилась. Я сражалась за свою мать, поддерживала ее, не давала пасть духом, и это тоже помогало мне.