Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [23]

Мы могли разговаривать, и мы могли разжиться какой-либо едой, например, картошкой, если мы были достаточно быстры и сообразительны. Я стала экспертом по картошке и могла точно определить, какие клубни съедобны. До сих пор вид картофелины напоминает мне о гетто.

На свежем воздухе я уже почти забыла о моей встрече со смертью. Иногда молодежь — а на самом деле мы были еще детьми — ухитрялась увернуться от работы, пробраться в сад и стащить оттуда немного фруктов или утащить овощей с других полей. Взрослые не рисковали проделывать ничего подобного, а нам на все было наплевать. Издалека мы были похожи на литовских детей, и если видели солдат, то всегда успевали улизнуть. Все эти фокусы мы проделывали на свой страх и риск, в одиночку или вдвоем. Нам так хотелось есть, что мы с жадностью пожирали паданцы — плоды с червоточиной — все, что могло сгодиться в пищу. Разумеется, все подростки кутались в лохмотья. У нас развилось особое чувство опасности; и с его помощью мы ухитрялись скрываться от патрулей, шныряя туда и сюда меж работающих женщин. Мы превратили это в игру. Главное было держать охрану все время в поле зрения. Но, конечно, наиболее опасной частью всех этих предприятий было возвращение в гетто, все с той же проблемой: как пронести мимо охраны украденные продукты?

Нацисты открыли несколько небольших производств в районе Ковно, и я иногда работала на фабрике, производившей шелковую пряжу для женских чулок. Работа была не тяжелой, и я даже любила ее. На фабрику не нужно было идти несколько километров, да и работали мы в помещении, под крышей, мы могли сидеть, и контроль над нами был не таким жестким. Такие условия мне нравились.

Мы часто думали про себя: «Пока мы нужны немцам, они нас не убьют». Конечно, еды в гетто было недостаточно, но рабочие на фабрике получали миску супа и кусок хлеба. Мы были рабами, но мы цеплялись за жизнь, как могли. Мы знали, что, если ранним утром нас выводят на работу, есть шанс дожить до вечера. Вот так мы жили, от одного дня до другого, питаясь надеждой на то, что будем живы и завтра, если только не заболеем, и что люди, которые нам дороги, доживут до завтра тоже.

Война казалась нам чем-то очень далеким. Я не представляла даже, что там происходит на самом деле. Мне приходилось слышать, что молодежь из гетто убегает в леса, чтобы примкнуть к партизанам — к сопротивлению, но это были скорее слухи, чем нечто реальное. Мое сопротивление заключалось в том, что я обеими руками цеплялась за жизнь и мечтала о будущем: я выйду замуж за богатого человека, мы будем жить в Палестине, есть бублики с маслом, пить горячий шоколад. Я пыталась представить себе эту картину. Я видела, с каким трудом мои родители удерживаются от отчаяния, и решила, что я помогу им своим примером. Для всей нашей семьи я стану таким солнцем. Я разгоню их печаль и сама не поддамся унынию.

Оборачиваясь назад, я понимаю, что только тот кошмар, который царил в лагерях смерти, позволял рассматривать наше пребывание в гетто как некое подобие нормальной жизни. Я была ребенком, а дети ко всему приспосабливаются легко. Но мне было невозможно примириться с тем, каким образом нацисты организовали нашу жизнь: тесные комнаты, набитые людьми, никак не напоминали нормальный дом. Наша бедность была невообразимой. Мы носили лохмотья — заплата на заплате. Наше имущество состояло из полуразвалившейся мебели и нескольких кухонных кастрюль. Еды почти не было. Мне все время хотелось есть, от голода у меня даже бывали галлюцинации.

Холод, голод, теснота, грязь, рабский груд, ежедневные казни, — все это задумано было нацистами, чтобы лишить нас человеческого достоинства, превратить в животных. Действительно, мы просто существовали и ничего не могли изменить. Мало того, результатами нашего труда пользовались враги, страшней которых евреи не могли и вообразить.

Страх преследовал нас постоянно. Вокруг было полно опасностей. В гетто свирепствовали болезни. Если вы заболевали, то врача найти можно было, но у наших врачей не было ни инструментов, ни лекарств. Кроме того, больные не получали продовольственных карточек. Смерть для всех стала привычной, и трупы никого не шокировали.

Особенно больно было оттого, что мы находились в полной изоляции от мира. Изо дня в день нацисты совершали свои преступления, но никому до этого не было дела. Мы оказались совершенно беззащитными. Союзники воевали с Гитлером, но не предпринимали никаких усилий, чтобы спасти нас.

Один только мой отец знал, что происходит на самом деле. Он работал в юденрате и знал обо всех ужасных действиях, которые нацисты собираются предпринять. Возможно, он делился с мамой, но мне об этом они ничего не говорили. Отец продолжал с молчаливым упорством молиться и выполнять свои обычные обряды, поддерживая наше терпение. В своих молитвах он черпал силу. Это была настолько глубокая вера, что я не решалась его ни о чем спрашивать.

Отец был всегда очень предприимчивым и всегда изыскивал способы, как уберечь нас от неприятностей. Он сумел вывезти нас из нацистской Германии и из Мемеля, он спас нашу семью от высылки в Сибирь. Но он ничего не смог предпринять, чтобы вызволить нас из гетто: он превратился в беспомощного, пассивного клерка. Но в моих глазах он по-прежнему оставался таким, каким был всегда: сильным и добрым отцом. Он оставался таким до самого конца.