Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) - [21]

Каждый день, когда мы проходили мимо этой лавки, мой голодный желудок будоражил мое воображение картинами того, что было внутри. Я мечтала о том, как я вхожу туда и получаю все, что покажется мне вкусным, и тут же все поглощаю: шоколад, печенье, пирожное, баранки и масло. И вот, наконец, этот миг наступает.

Моя рука, открывавшая дверь, тряслась. В моих мечтах лавка была бесконечной, полной восхитительных деликатесов. На самом деле это была обыкновенная бакалейная лавка. В обычное мирное время она отнюдь не поразила бы меня разнообразием выбора. Сейчас, во время войны, она была особенно убогой. Но для человека, живущего в гетто, где банка с джемом была не сравнима ни с каким сокровищем, эта крохотная бакалейная лавчонка казалась небесным раем. Только от одного ее запаха у меня закружилась голова: пахли буханки хлеба, пахло масло, приправы, овощи, пах сыр, лежавший кругами, и соленья, плававшие в бочке.

Я дотронулась до подарка, оставленного мне Акселем Бенцем, а потом посмотрела на полки с продуктами. Что из того, что я видела, было достаточно миниатюрным, чтобы это можно было спрятать, и вместе с тем достаточно дорогим, чтобы оправдать этот обмен на золотые часы? Пока я не вошла в лавку, я не представляла себе, насколько я голодна.

Лавочник заметил мою нервозность и уставился на меня с подозрением. Я стояла под его взглядом, стараясь выглядеть как можно спокойней, повторяя про себя заранее отрепетированную фразу по-литовски: «У меня нет денег, мой господин, но у меня есть вещь, которую я хотела бы обменять на продукты».

Я сказала эту фразу.

— Что у тебя есть? — спросил лавочник.

— Золотые часы.

— Покажи…

Поколебавшись, я достала часы и показала. Лавочник буквально вырвал их у меня из рук.

— Где ты их стащила?

— Я их не стащила.

— Откуда мне знать? Если полиция прихватит меня с ворованными часами, я пожалею, что родился.

Было не трудно понять, что у него на уме. Это был оплывший лысый человек в грязном переднике. Бегающие глазки полностью выдавали его.

— Тогда верните мне их.

— Наверное, я заберу их и передам в полицию. Ну-ка, признавайся, как они оказались у тебя?

— Мне их подарил мой приятель, солдат, — сказала я. Тут я говорила правду. Следующее заявление правдой уже не было. — Я скажу ему, что вы забрали себе его подарок, и тогда будете объясняться с ним.

Говоря по-литовски, я сделала несколько ошибок, но у меня был немецкий акцент, и это немного поколебало его уверенность. Он обдумывал мои слова минуту или две, пока я, стараясь не обращать на него внимания, рассматривала продукты, выставленные на полках. В конце концов он решил, что сделка стоит риска. Он даст мне немного продуктов за эти часы.

Я была готова к такому повороту. Я знала, что буду обманута так или иначе. Стоимость этих часов, я полагаю, была выше, чем ценность всех продуктов в его лавке, вместе взятых.

Прежде всего, я взяла три толстых белых бублика и положила их на прилавок. Затем я взяла рис и сахар, мед и джем, и сухофрукты — все, что выглядело достаточно дорого, и занимало небольшой объем. Я брала и брала, пока лавочник не сказал: «Ну все. Хватит с тебя».

Я поторговалась немного, заставив его добавить немного сластей. Когда я набрала столько продуктов, сколько вмещали мои потайные карманы, нашитые под одеждой, бакалейщик уже понимал, что я еврейка. Но он не сказал ни слова. Я старалась не думать о часах с сияющим золотым корпусом, о нежном прикосновении, о мягком тиканье. Было просто преступлением обменять подобный подарок на груду еды, которая будет съедена в два-три дня. Подобные подарки нужно хранить вечно. Я вышла из лавки, неся часть продуктов прямо в руках.

Перед тем, как вернуться в госпиталь, я потихоньку обошла здание и нашла место, где никто не мог меня увидеть. Не задумываясь над тем, что меня могут поймать, я достала маленькую баночку меда и бублик. Мне так хотелось есть, что я позабыла обо всем на свете. Я открыла мед и намазала его на бублик. Какое наслаждение! Несмотря на всю опасность, грозившую мне, я медленно жевала, стараясь продлить этот момент как можно дольше. Мое тело росло, оно наливалось и взрослело, мне нужно было много еды. Мне казалось, я ощущаю, как этот хлеб с медом доходит до каждой клеточки моего тела, на котором остались только кожа и кости. «Убегай, — то и дело говорил мне внутренний голос. — Не возвращайся в госпиталь. Беги к лесу. Прочь отсюда!» Но как я могла сделать это? Как могла бросить свою мать? Если бы немцы обнаружили мое исчезновение, наказание для остальных было бы жестоким и страшным.

У меня кружилась голова, желудок был полон, пьянящее чувство свободы окрылило меня. Я думала, что смогу даже распрямиться. Но время шло. Постепенно я пришла в себя. Пришла в чувство. И пошла в госпиталь.

Лавочник, разумеется, обманул меня, потому что стоимость часов, подаренных мне Акселем, в двадцать, а то и в тридцать раз превышала стоимость всех продуктов, что я за них получила. И, тем не менее, у меня было больше продуктов, чем я в состоянии была съесть, и много больше, чем я могла пронести в гетто за один раз.

Я стала прикидывать, где я могла бы спрятать еду в самом госпитале. Я должна найти такой укромный уголок, из которого я могла бы потихоньку все перетащить в гетто. Но, прежде всего, я должна принести матери то, что съела сама: такой же бублик с медом. Этим утром я тайком несла на себе малую толику часов Акселя Бенца. Я ощущала, как спрятанная еда трется о мое тело, и представляла, сколько радости она доставит родителям моей мамы.