Завтра будет поздно - [23]

Как-то Брок получил посылку из Тюрингии. Из того самого хваленого дядиного хозяйства. Сыр, колбаса с тмином. Фюрст видел только корочки от сыра и кожуру от колбасы. Другие делились домашними дарами, Брок же не угостил даже своего обер-лейтенанта. Забился в укромный угол и съел все один.

Брок действует и сейчас, заставляет солдат воевать. Действует и Фюрст, вернее его имя «героя дивизии»… Еще недавно это радовало Фюрста. Сейчас он не находил в легенде удовлетворения.

Так работала голова Фюрста. О его трудных раздумьях я узнал гораздо позднее, уже после того, как он принял решение, изменившее всю его жизнь.

Два события повлияли на Фюрста.

В лагерь прибыли новички. Один из них, капитан с длинной фамилией Кенигсрайтерхаузен, сдался с остатками своего батальона. Правая бровь у капитана дергалась. Он примкнул было к компании Бахофена: баронская фамилия давала ему на это право. Но как-то сразу отошел от нее. Изо дня в день он рассказывал Фюрсту и Луцу о том, как батальон попал под огонь «катюш». Три залпа вывели из строя больше половины солдат. Снова и снова капитан спрашивал, правильно ли он поступил, сдавшись в плен.

— Нас бы истребили, понимаете? Как цыплят… Нас окружили. Мы ничего не могли поделать. Я должен был… Все-таки двадцать семь человек сохранили жизнь.

— Хорошо, — кивал Луц. — Эти жизни пригодятся Германии.

Фюрст смотрел на капитана, на его прыгающую бровь и неожиданно для самого себя выговорил:

— Вы правильно поступили, да, да!

Тем временем наступление наше продолжалось. Настал час последней битвы и для авиаполевой дивизии. Советские войска обошли ее с флангов и отрезали пути отхода. Майор Лобода, обрадованный, тотчас велел передать эту новость Фюрсту.

— Решай, — сказал Фюрсту Луц. — Ты ведь, в сущности, еще командуешь там.

И Фюрст решился.

— Передай русским, — сказал он Вирту, неловко переминаясь, охваченный внезапным смущением. — Я согласен… То есть, видишь ли, мне нужно сказать несколько слов моим ребятам… Моей авиаполевой… Всего несколько слов.

Вирт тотчас же позвонил Лободе. Майор пригласил Фюрста приехать. В тот же день Фюрст, краснеющий, неуклюжий, не знающий, куда девать свои огромные руки, появился у Лободы. Я не был свидетелем этого события. В звуковке, с Гушти на борту, я мчался далеко от нашего КП в потоке наступления.

12

Гушти быстро освоился в звуковке. Примостившись у табуретки, он сочинял листовки и передачи, бросая плотоядные взгляды на мешки с пайком, разложенное на верхней полке, над кабиной водителя.

Писания Гушти были корявые. Еще на базе он начал составлять обращение к авиаполевой дивизии на случай встречи с ней. Солдата Клауса Ламберта он немного знал. Перед отправкой на фронт их обучали в одной части, и жили они в одной казарме, в Страсбурге. Потом Гушти потерял Клауса из виду. И вот недавно, уже у нас, открылась его печальная судьба.

— Ах, бедный Клаус, — вздыхал Гушти.

С Фюрстом он был знаком лишь понаслышке. Гушти чрезвычайно интересовался Фюрстом, нередко спрашивал меня и Михальскую, как поживает герой авиаполевой дивизии, что «варится в его котелке».

— Подручные Фюрста убили моего товарища Клауса, — декламировал Гушти, выводя карандашом колючие, неровные готические буквы. — Но я не побоялся их. Я добровольно сдался в плен русским. Они не обманули меня, я получил все, что обещано в советских листовках. На день мне отпускается хлеба восемьсот граммов, мяса…

Он не забывал указать и количество перца, соли. Отзывался с похвалой о гречневом концентрате.

— Листок из поваренной книги, — говорил я. — Поверьте, их занимает не только продовольствие.

— Да, о да, господин лейтенант! — Гушти хватался за карандаш и принимался за переделку. — Простите меня, сейчас я исправлю. Мигом! О, если бы я умел писать так, как вы! Нужен талант, не правда ли?

— И поменьше «я». Меньше хвастовства, Гушти.

Он вновь усердно погружался в работу. Однако глазами он то и дело косился на буханку хлеба, черневшую на полке.

Лобода приказал изучать Гушти, присматриваться к нему. Майор сказал это нам, мне и Шабурову, в день отъезда, а накануне вечером у него побывал майор Усть-Шехонский.

Наверняка речь у них шла о Гушти. Пищу для догадок мне дал Бомзе. Немцы забросили к нам агента, некоего эльзасца. Понятно, нет прямых указаний на Гушти — мало ли эльзасцев!

Как же, однако, изучить Гушти? Знаток людей из меня плохой. От Шабурова еще меньше толку: он не знает немецкого. И я по всякому поводу заводил с Гушти длинные пустопорожние разговоры, уставал от них, злился на себя и на него.

«Спокойнее, — твердил я себе. — Будь у контрразведчиков определенные подозрения, Гушти не сидел бы тут, в звуковке, направляющейся на передний край». Но воображение рисовало мне зловещие картины. Я не мог справиться с ними, и состояние мое было мучительным.

Тревоги мои и сомнения однажды на время утихли — после ночи вещания. Гушти читал у микрофона внятно, от текста не отступал, все прошло гладко.

За неделю странствований эта ночь, к сожалению, была единственной. Фронт двигался. Нам посчастливилось нащупать с помощью разведчиков группу гитлеровцев, засевших в лесу около железнодорожной станции. Они слушали нас, вяло постреливая. Ветви лип с цветами, сбитые пулями, падали на звуковку.