Завоеватели - [35]

Один в своих победах, пораженьях.

Меня никто не сделает свободней, чем я сам,

И ни один Христос пусть не подумает,

Что жизнь свою отдал ради меня, —

Гон поспешил их выучить наизусть. Влияние Ребеччи, затем Гарина лишь усилило потребность Гона в том яростном реализме, который целиком подчинялся ненависти. Он смотрит на свою жизнь, как чахоточный больной, ещё полный сил, но уже безнадёжный. В крайне мутном смешении его чувств ненависть устанавливает некий порядок — грубый, жестокий — и становится чем-то вроде долга. Только действие, подчинённое ненависти, считает он, не является ложью, низостью, малодушием, только оно в достаточной мере противостоит словам. Именно эта потребность в действии и сделала Гона нашим союзником. Но он считает, что Интернационал действует слишком медленно и понапрасну многих щадит. Дважды на этой неделе Гон нанёс удар по людям, которым покровительствовал Интернационал. Каждое убийство усиливает его веру в себя, — говорит Гарин, — и постепенно Гон начинает осознавать, что в глубине души он — анархист. Разрыв между нами близок. Только бы он не произошёл слишком рано. — И после короткой паузы: — Не многих врагов я понимаю лучше…

На следующий день

Когда я вхожу в отдел Гарина, Клейн и Бородин беседуют, сидя один напротив другого возле двери. Искоса они наблюдают за Гоном, который, стоя посреди комнаты, руки в карманах, спорит с Гариным. Бородин в это утро впервые поднялся с постели; жёлтый, похудевший, он сейчас похож на китайца. Что-то есть в атмосфере, в манере поведения мужчин, заставляющее думать о враждебности, почти о ссоре.

Стоя неподвижно, Гон говорит короткими, неровными фразами, с ярко выраженным акцентом. Я смотрю на резкое движение его челюстей (Гон произносит слова, как будто кусается) и внезапно вспоминаю выражение, о котором рассказал мне Жерар: «Когда меня приговорят к высшей мере наказания…»

— Во Франции, — как раз говорит Гон, — не осмеливались отрубить голову королю. Но в конце концов это сделали. И Франция не погибла. Нужно всегда прежде всего гильотинировать короля.

— Не тогда, когда он даёт деньги.

— Когда даёт деньги. И когда не даёт. Для меня это не имеет значения.

— Но для нас имеет. Берегись, Гон: террористическое действие, которое происходит на глазах полиции, в её руках.

— Как?

Гарин повторяет фразу. Гон, по-видимому, понял, но он по-прежнему неподвижен, рассматривает плитки пола, выставив лоб вперёд.

— Всё в своё время, — добавляет Гарин. — Революция — не столь простое дело.

— Ах, революция…

— Революция, — оборачиваясь, резко говорит Бородин, — означает, что надо оплачивать армию!

— Тогда это совсем не заслуживает внимания. Выбирать? Почему я должен это делать? Потому что у вас нет больше справедливости? Я предоставляю эти заботы Чень Даю. Они простительны в его возрасте, они подходят этому зловредному старику. Меня же политика не интересует.

— Так-так, — отвечает Гарин. — Пустые слова! Знаешь ли ты, чем сейчас заняты директора крупных агентств Гонконга? Они стоят в очереди к губернатору, чтобы получить субсидии от государства, а банки отказываются выдавать требуемые суммы. В порту «именитые люди» таскают тяжёлые кули (при этом они похожи на гусей). Мы разоряем Гонконг, мы превращаем в захудалый порт одну из самых богатых территорий, принадлежащих английской короне, — не говоря уже, что тем самым мы создаём пример для других. Ну а ты, что ты делаешь?

Сначала Гон молчит. Но по тому, как он глядит на Гарина, я чувствую, что он будет ему возражать. Наконец он решается:

— Всякая общественная организация — мерзость. Своя жизнь уникальна. Не упустить её — вот в чём дело.

Но это лишь что-то вроде предварительного вступления.

— Что же дальше? — говорит Бородин.

— Вы спрашиваете, что я делаю?

Гон оборачивается к Бородину и смотрит теперь на него в упор.

— То, что не осмеливаетесь делать вы. Выматываться на работе, которой заняты бедняки, — плохо. Заставлять бедных парней убивать врагов партии — хорошо. Ну а стараться не запачкать себе руки о подобные действия — это что, тоже хорошо?

— Я, может быть, боюсь? — отвечает Бородин, в котором начинает нарастать гнев.

— Того, что вас убьют, — нет.

Тряхнув головой сверху вниз:

— Остального — да.

— Каждому — своя роль!

— А у меня, значит, такая, да?

В Гоне также нарастает гнев, и акцент его становится всё более резким.

— Вы считаете, что я не испытываю отвращения? Именно потому, что для меня это мучительно, я никогда не заставляю делать других, понятно вам? Да, вы глядите на Клейна. Я знаю, он ликвидировал одного из великих князей. Я у него спрашивал…

Оборвав фразу, Гон смотрит поочерёдно то на Бородина, то на Клейна и нервно смеётся.

— Буржуи — не всегда владельцы заводов, — говорит он вполголоса.

Затем внезапно резко пожимает плечами и быстро выходит, хлопнув дверью.

Молчание.

— Час от часу не легче, — говорит Гарин.

— Что он предпримет, как ты думаешь? — спрашивает Клейн.

— В отношении Чень Дая? Чень Дай почти что потребовал его выдачи.

И после размышления:

— Он понял, когда я сказал ему: совершая террористическое действие, нужно считаться с полицией, террористы действуют на её глазах. Таким образом, Гон попытается покончить с Чень Даем как можно быстрее… Это очень вероятно. Но начиная с сегодняшнего дня мы сами под прицелом… Первому из этих господ…