Завоеватель сердец - [2]

Воспоминания о милорде графе окончательно огорчили женщину, и она отошла от окна, утомленная шумом под ним, начавшим изрядно раздражать ее.

Деревянная дверь в дальнем конце горницы выходила прямо на витую лестницу, спускающуюся в зал, – главное жилое помещение дома. Мать наверняка уже готовит ужин для Фулберта и Вальтера, но Герлева не собиралась сходить вниз и помогать ей. Возлюбленной сына герцога Нормандии, подумала она, не пристало возиться с горшками и сковородками.

Шаркающей походкой женщина пересекла горницу, цепляя босыми ногами связки тростника, рассыпанного по полу, и прилегла на кровать у стены, накрытую шкурами. Это была кровать, достойная самой герцогини, сработанная из хорошего дерева и застеленная медвежьей шкурой, которая, как нехотя признал Фулберт, больше подошла бы графу Роберту, чем его mie[2]. Герлева потерлась щекой о длинный мех и погладила его маленькой горячей ладошкой, думая о графе Роберте и о том, как он смешно называл ее своей принцессой.

А снаружи солнце медленно тонуло в болотистых пустошах, раскинувшихся за городом. Золотой лучик прокрался сквозь ивовую решетку и уперся в изножье кровати, отчего бурая медвежья шерсть заискрилась червонным золотом. С площади внизу по-прежнему долетал неумолчный гул, изредка прорезаемый смехом, пронзительными криками и стуком копыт, но и он, по мере того как надвигался вечер, становился тише, обещая вскоре окончательно стихнуть. Крестьяне из окрестных сел уже спешили покинуть Фалез, чтобы добраться домой еще засветло; странствующие торговцы начали собирать свой товар; под окном потянулся нескончаемый поток мулов и вьючных лошадей, направлявшихся к городским воротам.

Размеренный стук копыт навевал сонливость, поэтому Герлева смежила веки; еще немного покрутившись в постели, она в конце концов погрузилась в беспокойный сон.

Постепенно солнечный луч померк, и в сгущающихся сумерках утонули отголоски звуков. Вот мимо дома в поводу прошла последняя вьючная лошадь; городские торговцы запирали ставни и двери, сравнивая свою дневную выручку с заработком соседей.

Проблески заката угасли окончательно, и в горницу просочилась ночная прохлада. Герлева, вздрогнув, застонала – сон ее выдался тревожным и необычным.

Ей снилось, что она лежит, а из лона ее вырастает дерево, превращаясь в настоящего исполина, раскинувшего в разные стороны могучие ветви, похожие на сильные, цепкие руки. И вдруг она поняла, что видит перед собой Нормандию, всю, до самых дальних ее уголков, от Котантена до Э[3]. Узрев бурное море стального цвета, женщина испугалась и вскрикнула. Крик прозвучал приглушенно, однако на лбу у нее выступили крупные капли пота. За морем лежала земля; Герлева видела ее совершенно отчетливо и догадалась, что это – Англия. И вот, охваченная страхом, вся в поту, женщина вдруг заметила, как ветви дерева становятся длиннее и длиннее, вот они уже накрыли собой и Англию, и Нормандию.

Женщина пронзительно вскрикнула и села на постели, прижав обе руки к глазам. Лицо ее было мокрым от страха; она смахнула пот ладонью и, сообразив, что ее разбудил кошмар, огляделась по сторонам.

В дверях, держа в руке лучину, стояла ее мать, Дуксия.

– Ты закричала так громко, что тебя было слышно даже внизу, – сказала Дуксия. – Я решила, у тебя начались схватки, а ты, оказывается, спишь.

Герлева вдруг поняла, что дрожит от холода. Поспешно натянув на плечи медвежью шкуру, она окинула мать отсутствующим взглядом и негромко сказала:

– Мне приснилось, будто из моего лона выросло дерево, матушка, а не ребенок.

– Да, да, – отозвалась Дуксия, – всем нам в твоем положении снились кошмары, дочь моя.

Но Герлева лишь плотнее закуталась в шкуру, сцепив ладони на груди.

– Пока я лежала, – приглушенным голосом продолжала она, – передо мной простерлись две страны: наша Нормандия, во всей своей красе и мощи, и земля английских саксов, по ту сторону серой воды. – Выпустив край шкуры, она указала рукой в ту сторону, где, по ее мнению, находилась Англия. Медвежья шкура соскользнула с плеч женщины, однако холод, похоже, теперь не тревожил ее. Герлева вперила в Дуксию немигающий взгляд глаз, зловеще поблескивавших в мерцающем свете лучины. – А дерево, которое выросло из моего лона, раскинуло огромные ветви, напоминающие руки, которые мертвой хваткой вцепляются во все, до чего могут дотянуться, и они протянулись по обе стороны от меня, пока не накрыли своей тенью Нормандию и Англию.

– Что ж, сон и впрямь странный, – ответила Дуксия, – но там, внизу, твой отец садится ужинать, и если ты не поторопишься, то похлебка остынет.

Однако Герлева, сидя на постели, не шелохнулась, и Дуксия, войдя в горницу, заметила: на лице дочери проступило какое-то странное выражение, словно она видит то, что недоступно простым смертным. Герлева вдруг прижала руки к животу и голосом, обретшим силу и звучность, произнесла:

– Мой сын будет королем. Он станет захватывать и подчинять, править Нормандией и Англией, как то дерево, что простерло над ними свои ветви.

По мнению Дуксии, все это была сущая ерунда. Она уже собралась было успокоить дочь, как вдруг та, вскрикнув от боли, вытянулась на кровати. Все ее тело напряглось в попытке облегчить внезапный приступ.