Зависть, или Идиш в Америке - [18]

Ханна сказала:

— Что я могу для вас сделать… — сказала, не спросила.

— Снова «для вас». Отъединение, разделение. Я одного прошу: забудьте про «вас», забудьте про «меня». Мы поймем друг друга, мы поладим.

Она нагнулась взять его чашку, и он увидел ее сапожок. Сапожок его испугал. Он сказал тихо, ласково:

— Слушай, твой дядя говорит, ты одна из нас. «Из нас» — в смысле, из писателей. Так?

— «Из нас» для вас — «из евреев».

— А ты не еврейка, мейделе?[61]

— Еврейка, да не та.

— А что, есть евреи те и не те? Хорошие, плохие, старые, новые…

— Старые и новые.

— Ну хорошо! Пусть будут старые и новые, вот и отлично, разумное начало. Пусть старые работают с новыми. Слушай, мне нужен напарник. Даже не напарник, все куда проще. Мне нужен переводчик.

— Мой дядя, переводчик, нынче нездоров.

Тут Эдельштейн вдруг понял, что ненавидит иронию.

— Не твой дядя! — завопил он. — Ты! Ты!

Воровский, подвывая, подполз к коробкам и заколотил по ним голыми пятками. Хохотать он стал иначе — не театрально, а как в театре — он развлекался, забавлялся, и клоуны маршировали у него между ног.

— Ты спасешь идиш, — сказал Эдельштейн, — ты будешь как Мессия для целого поколения, для целой литературы, разумеется, тебе придется потрудиться, попрактиковаться, тут нужны знания, нужен дар, надо быть гением, прирожденным поэтом…

Ханна ушла в своих сапожках с его грязной чашкой. Он услышал, как за занавеской потекла вода. Она вышла из-за занавески и сказала:

— Вы старики!

— Страницы Островера ты осыпаешь поцелуями!

— Вы — старые ревнивцы из гетто, — сказала она.

— А Островер молодой, он — юный принц? Слушай! Ты не понимаешь, ты не улавливаешь — переведи меня, выведи меня из гетто, моя жизнь на тебе!

Ее голос был как удар хлыста.

— Кровососы, — сказала она. — Вам не переводчик нужен, а чужая душа. Вас придавила история — она высосала вашу кровь, вам нужно, чтобы кто-то вас высвободил, диббук…

— Диббук! Островеровское словечко. Будь по-твоему, мне нужен диббук, я стану големом, ну и пусть, плевать! Вдохни в меня жизнь! Оживи меня! Без тебя я — сосуд скудельный! — И завопил в тоске: — Переведи меня!

Клоуны бежали по заколдованному животу Воровского.

Ханна сказала:

— Думаете, я читаю Островера в переводе? Как бы не так! Думаете, переводы хоть как-то передают, что такое Островер?

— Кто учил тебя читать на идише? — набросился на нее Эдельштейн. Такая девушка — знает буквы, ради которых стоит жить, и такая темная! «Вы все», «вы, евреи» — вы, вы, вы!

— Я научилась, меня дедушка научил, я за это не в ответе, я не напрашивалась, умненькая была, золотая голова — такая же, как сейчас. Но у меня своя жизнь, вы сами так сказали, и я не хочу тратить ее попусту. Так что, мистер Вампир, усвойте: даже на идише Островер не в гетто. Даже на идише он не такой, как вы.

— Он не в гетто? Что за гетто, какое гетто? Так где же он? На небесах? В облаках? С ангелами? Где?

Она задумалась — умная девочка.

— В мире, — ответила она.

— На базаре. Торговка рыбой, кохлефл,[62] он каждой бочке затычка, тебе он — автограф, мне работу, он всех слушает.

— А вы все слушаете только себя.

Что-то из комнаты ушло.

Эдельштейн, сунув ногу в мокрый ботинок, сказал вслед:

— Значит, тебя это не интересует?

— Меня интересует только мощный поток, а не ваши болотца.

— Опять гетто. Из-за чего твой дядя воняет, из-за гетто? Воровский, окончивший в 1924 году Берлинский университет, воняет гетто? Я сам, написавший четыре Б-гом данные книги, которые никто не знает, воняю гетто? Б-г, что четыре тысячи лет, со времен Авраама, обретается с евреями, тоже воняет гетто?

— Риторика, — сказала Ханна. — Идишская литературщина. Вот ваш стиль.

— Один Островер не воняет гетто?

— Это вопрос видения.

— Говори лучше — видений. Он не знает реальности.

— Он знает реальность за гранью реализма.

— Детки американской литературы! А в вашем языке риторики нет? — взорвался Эдельштейн. — Очень хорошо, он всего достиг, Островер знает мир. Пантеист, язычник, гой!

— Вот именно. Попали в точку. Фрейдизм, юнгианство, чувственность. Никаких рассказиков про любовь. Он современен. Он говорит за всех.

— Ага! Знакомая песня. Он говорит за человечество? За человечество?

— За человечество, — сказала она.

— А за евреев говорить — это не то же самое, что говорить за человечество? Мы что — не человеки? Мы что, стерты с лица земли? Мы разве не страдаем? В России нам разве дают жить? В Египте разве не хотят изничтожить?

— Страдание, страдание, — сказала она. — Мне больше всего нравятся черти. Они не думают только о себе, и они не страдают.

Внезапно, взглянув на Ханну — Г-споди, он, старик, смотрит на ее гибкую талию, под которой спрятано яблочко ее утробы, — внезапно, вдруг, в одно мгновение он впал в хаос, в транс правды, реальности: неужели такое возможно? Он увидел, как все чудесным, благословенным образом переменилось — все было просто, четко, понятно, истинно. Понял он следующее — гетто было настоящим миром, а внешний мир был всего лишь гетто. Потому что в действительности кто был исключен? Кто в таком случае действительно похоронен, убран, скрыт во тьме? Кому, на каком малом пространстве Б-г предлагал Синай? Кто хранил Тераха