Завидное чувство Веры Стениной - [9]

Перед глазами расплывались утоптанные дорожки и почти нетронутые белые поля, где темнели неглубокие ромашки собачьих следов.

Летучая мышь вцепилась Вере в горло и не разрешала уходить — пока не погаснет свет в окне мастерской. Только тогда она побрела домой и долго рыдала в своей комнате — даже выгнулась в истерическую дугу и сама испугалась, какое это ей доставило удовольствие. Вера Неврастенина.

Плач её временами напоминал хохот, соседи стучали в стену, а мама сидела рядом и гладила Веру по плечу, которое всё ещё помнило другое касание.

Наутро Юлька не позвонила. Решила больше не общаться с Верой — так было честнее. Но уже через две недели после того, как вышло интервью в газете, Вадим обозвал Юльку дурой.

— Твоя подруга очень меня подставила, — с упрёком сказал он Вере. — Хоть бы показала вначале… Там столько ляпов!

Юлька на «дуру» обиделась — тем более что в газете все сказали, интервью отличное. Её даже отметили на летучке!

Вера не собиралась читать это интервью, не хотела даже думать о нём — но зачем-то пошла тем же вечером в мастерскую. Был вторник, запретный день, Вадим трудился над портретом: женщина сидит спиной к зрителю, любуется пейзажем. Отвернувшаяся Джоконда.

— Сними ты свой берет, жарко ведь, — сказал художник Вере. — Каждый раз думаю: почему она его не снимает?

Вера послушно стянула берет, почувствовав запах своих волос — так пахло от хомячка, который жил в детстве у Бакулиной. Ему бросали в аквариум грязную вату из ушей.

— Я пойду, — сказала Вера, но Вадим был слишком занят своей работой, чтобы ответить.

Впоследствии он стал по-настоящему знаменит, Вере часто попадаются статьи о нём и каталоги выставок. Отвернувшуюся Джоконду — «Вечер Юлии» — приобрели для частного собрания знаменитого коллекционера Дэвида А.

А Юлька пришла к Вере с повинной через месяц — и даже летучая мышь была рада её возвращению.

Глава третья

Пора расцвета может легко пройти незамеченной.

Мюриэл Спарк

Тонечка Зотова, философ из детского сада, по-прежнему оставалась невидимой. А ведь эта девочка, лицо которой память так и не смогла проявить до конца — оно расплывалось и ускользало, как пейзаж Моне, — была до отказа набита ценными сведениями.

— Завидовать — нехорошо!

— Ногами болтать нельзя, а то у тебя мама умрёт!

— Не закатывай глаза, Верочная! Стукнут по голове, такой и останешься!

Тонечка твёрдо знала, что, если у человека выпала ресничка, нужно вначале спросить, из какого глаза, а потом — загадать желание. Трамвайный билет со счастливым номером — разжевать и проглотить, лавровый лист в тарелке с супом — это к письму, а если встать между воспитательницей и нянечкой (обе были милые Людмилы), то сбудется всё, что пожелаешь!

Интересно было бы встретиться с этой Тонечкой сейчас, мрачно думала Стенина, выкапывая из кучи выстиранного, но невыглаженного белья тёплые колготки. Интересно было бы узнать, сколько желаний сбылось в жизни у этой дуры.

В юности Вера носила тонюсенькие колготки, чёрные или бежевые, «телесные», как тогда говорили. Бакулинская сеструха объясняла, что телесные — элегантнее. Даже зимой Вера Стенина отважно щеголяла в капроне, хотя мама умоляла поддевать короткие тёплые штанишки. Поверх колготок, Веруня! Не видно будет! Вера сбегала вниз по лестнице — и от мамы, и от штанишек. Ноги мёрзли страшно, бёдра под капроном отливали красным и ещё долго потом согревались в тепле какой-нибудь мастерской или видеобара «Космос», где было модно вечерять в девяностые.

Однажды Вера с Копипастой выпивали в компании, и Юлька уронила на ногу пепел от сигареты. Прожгла дыру в колготках, а юбка была короткая, Копипаста других не носила. Зашивать капрон суровой ниткой никто бы не стал, и тогда одна женщина, уже возрастная, как сказала бы мама, вырвала у себя длинный волос, ловко всунула его в иглу и зашила колготки прямо на Юлькиной ноге. Шов был заметен, конечно, но это лучше, чем дыра. Такой тоненький чёрный червячок.

— Спасибо, обращайтесь, — сказала умелица и тут же ушла — из компании, из комнаты, из памяти, а вернулась только сейчас, когда Вера одевалась, чтобы ехать к Евгении.

Вместо того чтобы работать.

Стенина любила свою работу — потому что сама её выбрала. В программе старших классов у них была эстетика. Учительница с мягким именем Эмма Витальевна водила школьников на кинопоказы в «Автомобиль», Дворец культуры «Автомобилист», — его директор, милый тихий человек в берете (он его никогда не снимал, прямо как Вера в мастерской), показывал кино, даже если в зал пришли всего двое: юная Вера и огорчённая эстетической глухотой десятых классов Эмма Витальевна. Стенина, та ничуть не огорчалась: ей нравилось смотреть фильмы в пустом зале — никаких посторонних голов в кадре, никто не смеётся и не бегает в туалет. Сокуров, Феллини, «Анна Каренина» с немецкими титрами («Верочка, у Гарбо был сорок первый размер ноги», — жарко шептала Эмма Витальевна, и в этом шёпоте тоже была своя эстетика). Монах Кирилл в «Андрее Рублёве» сказал слова, которые Вера помнит до сих пор: «Завидовал я тебе, сам знаешь как. Так глодала меня зависть, это ж просто ужас. Всё во мне изнутри ядом каким-то подымалось».