Заветы Ильича. «Сим победиши» - [188]

¹⁰⁷³.

Поскольку информацию, ушедшую на места, Ленин счел неполной и односторонней, он предпринимает весьма осторожные шаги для того, чтобы его позиция также стала известна партийному активу. 14 февраля вечером он вызывает Фотиеву. «Затруднялся речью, — пишет она, — видимо, устал. Говорил опять по трем пунктам своих поручений. Особенно подробно по тому, который его всех больше волновал, т. е по грузинскому вопросу. Просил торопиться. Дал некоторые указания».

Эти указания Фотиева тоже записала: «намекнуть Сольцу (член Президиума ЦКК РКП(б) — ВЛ.), что он (В.И. Ленин — ВЛ.) на стороне обиженного. Дать понять кому-либо из обиженных, что он на их стороне.

3 момента: 1. Нельзя драться. 2. Нужны уступки. 3. Нельзя сравнивать большое государство с маленьким.

Знал ли Сталин? Почему не реагировал?

Название “уклонисты” за уклон к шовинизму и меньшевизму доказывает этот самый уклон у великодержавников»¹⁰⁷⁴.

Даже если бы Ленин и не написал до этого, в канун нового года, своего письма «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», то и приведенный выше краткий текст достаточно точно фиксирует позицию Владимира Ильича по так называемому «грузинскому вопросу».

Поскольку о всей этой работе «тройка» членов Политбюро была осведомлена, с публикацией съездовских тезисов Сталина по национальному вопросу решили не торопиться. И 21 февраля Пленум ЦК постановил: «Тезисы не публиковать, сообщив их т. Ленину (с разрешения врачей). Если т. Ленин потребует пересмотра тезисов, собрать экстренный пленум».

А через два дня М.В. Фрунзе внес на пленум свои предложения и замечания по сталинским тезисам. Документ этот передали в специальную комиссию, в которую вошли Каменев, Сталин, Фрунзе, Раковский, Томский, Рыков, Рудзутак, Рахим-баев (Туркеста) и Сокольников.

8 марта, на совещании Каменева, Зиновьева, Сталина, состоявшемся на квартире у Троцкого, приняли предложение Сталина: поскольку, «по мнению врачей, свидания с т. Лениным пока еще невозможны», а «без просмотра т. Лениным тезисы эти не могут быть опубликованы, причем не исключено, что т. Ленин, может быть, не одобрит некоторые важные пункты тезисов, в виду чего, возможно, придется созвать экстренный пленум для окончательного принятия тезисов» — в силу указанных причин перенести созыв съезда с 30 марта на 15 апреля 1923 года. Это решение и было принято Политбюро¹.

С 15 февраля по 4 марта, как уже отмечалось, записи в «Дневнике дежурных секретарей» не велись. Можно лишь предполагать, что Ленину окончательно надоело то, что каждый его шаг П пленум ЦК решает систематически информировать секретарей губкомов о состоянии здоровья Ленина, а 1 марта Политбюро ЦК поручает Енукидзе договориться с профессором Крамером об «интервью о здоровье Владимира Ильича для печати»^10751076.

Даже если указанные решения диктовались самыми благими пожеланиями, вряд ли они могли понравиться Ленину. Он готовился обратиться к партии по судьбоносным вопросам ее жизни, а партию ориентировали на интерес к его болезни, температурным листам и результатам анализов.

Между тем, и в пропущенные в «Дневнике» дни Ленин продолжал работать. Записи медиков позволяют установить, что 18, 19, 20, 27 февраля и 2 марта днем или вечером он беседовал с Фотиевой, много читал. 22 февраля и 2 марта закончил диктовку Володичевой статьи «Лучше меньше, да лучше».

А уже 3 марта он получает от Марии Ильиничны корректуру этой статьи из «Правды» и, наконец-то, докладную записку и заключение Фотиевой, Гляссер и Горбунова о материалах комиссии Политбюро ЦК по «грузинскому вопросу». И Ленин прямо говорит Фотиевой, что и свое письмо об «автономиза-ции» он намерен опубликовать как статью, но сделает это несколько позже, т. е. накануне съезда¹.

Видимо, где-то в эти дни у Владимира Ильича состоялся примечательный разговор с сестрой. «Раз утром, — пишет Мария Ильинична, — Сталин вызвал меня в кабинет В.И. Он имел очень расстроенный и огорченный вид: “Я сегодня всю ночь не спал, — сказал он мне. За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь”. Мне стало жаль Сталина. Мне казалось, что он так искренне огорчен.

Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются. “А”, — возразил В.И. “И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя”. Ильич усмехнулся и промолчал. “Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?” “Передай”, — ответил Ильич довольно холодно. “Но, Володя, — продолжала я, — он все же умный, Сталин”. “Совсем он не умный”, — ответил Ильич решительно и поморщившись»^10771078.

Эта реплика требует комментариев, как, впрочем, часто требуют пояснений слова, сказанные в доверительной беседе между близкими людьми.

Известнейший и умнейший наш философ Эвальд Ильенков, выросший в старобольшевистском окружении, как-то задал мне вопрос. Он слышал от стариков о том, что, характеризуя какого-то деятеля, слывшего умником и эрудитом, Ленин якобы сказал: «Умный-то он умный, только вот ум у него глупый». Похоже ли это на правду? Я ответил, что в текстах такой фразы не встречал, но по смыслу слова эти вполне могли принадлежать Ильичу.